"Ирмгард Койн. Девочка, с которой детям не разрешали водиться " - читать интересную книгу автора

о том, какой я стану хорошей. "Взгляните-ка на этого ребенка - как его
растрогала живопись!" - вдруг сказал кто-то за моей спиной очень громко и на
ломаном немецком языке.
Я испугалась и быстро обернулась. Передо мной стояла старая дама, она
была похожа на англичанку; в воскресенье точно такая же дама каталась с нами
на пароходе по Рейну. Рядом с ней стоял маленький человечек с белыми, как.у
пуделя, волосами. Я хотела пробежать мимо них, но дама задержала меня и
потрепала по щеке. Мне так и захотелось укусить ее в руку. Интересуюсь ли я
живописью? "Да". Она крепко держала меня и рассматривала с таким видом, как
учитель на уроке закона божьего. Мне сразу стало как-то не по себе. Только
бы она меня отпустила! Сколько мне лет? "Одиннадцать". Тут она вздохнула, а
человек, похожий на пуделя, положил мне руку на голову. Я этого терпеть не
могу. Рисую ли я? "Да". На уроках рисования мы ведь все рисуем. "Так", -
сказала дама, а маленький человек кивнул головой. Служитель говорил им, что
я и вчера здесь была? "Да". Почему я такая робкая и так сильно дрожу? Нет ли
у меня каких-нибудь неприятностей? "Отпустите меня!"-крикнула я. Мне
показалось, что эти люди - черти, принявшие человеческий облик для того,
чтобы наказать и помучить меня. Дама сказала своему спутнику, что я
наверняка вундеркинд, что у меня душа художника и что тяжелые материальные
условия и грубое окружение губят, должно быть, мой талант. Тут я заметила,
что дама эта вовсе не черт и что я ей очень нравлюсь. Но когда она меня
спросила, где я живу, и сказала, что хочет заняться моей судьбой, я
вырвалась и убежала.
После обеда мама позвала меня к себе в комнату, По ее голосу я сразу же
поняла, что случилось что-то неприятное. Но случилось не неприятное, а
ужасное: на нашем диване сидела дама из музея. Боже мой, зачем я рассказала
симпатичному служителю, где я живу и как меня зовут? Мне стало так плохо,
что даже затошнило. Ноги у меня подкосились, а мама спросила: "Эта дама
говорит, что она видела тебя вчера и сегодня в музее. Как ты попала туда
одна, да еще утром?" Я хотела ответить, что это была вовсе не я, но вдруг
лишилась сил. И ничего не сказала. Мама спросила, есть ли у меня рисунки,
дама хочет их посмотреть, и тут же рассказала ей, что до сих пор я рисовала
только уродливых человечков на светлых обоях в спальне, да и то из озорства,
и что по рисованию у меня всегда двойка. Я молчала. Тут дама вздохнула:
"Бедное дитя!" - и сказала, что зарывать и губить талант - преступление.
Мама рассердилась, а дама крикнула, что она уйдет, но еще вернется.
Зачем я только сказала маме, что пойти в музей мне приказала наша
учительница фрейлейн Шней? Взрослые всегда вмешиваются в дела детей, и,
конечно, она позвонила вечером Шней, прежде чем я успела испортить
телефон, - я бы и это сделала, ведь теперь мне уже все было безразлично.
Мама начала говорить с фрейлейн Шней, и голос ее отдавался у меня в животе,
так что мне даже больно стало. Мама сказала, что она очень расстроена тем,
что детей посылают одних в музей, это просто возмутительно. "Что вы сказали?
Вы никого в музей не посылали? Да, но..."
Меня спрашивали, допрашивали, расспрашивали. Как взрослым не стыдно так
мучить ребенка! Звонили то от нас, то к нам, отцу Элли и матери Гретхен, и
постепенно все выяснилось. Всю ночь я не могла заснуть. Я думала о мумии и о
страшном суде, и о том, что я все же, может быть, вундеркинд, как говорила
англичанка, и что меня никто не понимает. Мне пришло в голову, что если я
очень сильно захочу, то смогу, пожалуй, сейчас же умереть, не дожив до