"Сидони-Габриель Колетт. Клодина в Париже ("Клодина" #2) " - читать интересную книгу автора

четвёртый этаж, объявил, что не видит тут ничего серьёзного.
(Ненавижу этого белокурого господина в очках с тонкой оправой. Однако
он неплохо меня лечит; правда, завидев его, я прячу руки под одеяло,
сворачиваюсь калачиком, поджав пальцы ног, совсем как Фаншетта, когда я
пытаюсь разглядывать её коготки; я к этому доктору совершенно несправедлива,
но, конечно, не стану даже пытаться избавиться от этого чувства. Мне не
нравится, что незнакомый человек прикасается ко мне, хватает меня своими
руками, прикладывает голову к моей груди, чтобы послушать, хорошо ли я дышу.
И потом, чёрт его возьми, мог бы прежде согреть руки.)
И правда, не было ничего серьёзного, очень скоро я смогла встать. И,
начиная с этого дня, мои заботы и мысли принимают совсем другое направление.
- Мели, кто же теперь сошьёт мне платья?
- Уж в этом-то я ничегошеньки не смыслю, моя козочка. Почему бы тебе не
спросить адресок у барыни Кёр?
О да. Мели, конечно, права!
До чего, в самом деле, странно, что я не вспомнила об этом раньше, ведь
"барыня Кёр", Боже ты мой, - не какая-то там дальняя родственница, а папина
сестра; но мой расчудесный папочка всегда умел с удивительной
непринуждённостью освобождать себя от любых родственных уз и семейных
обязанностей. Мне кажется, свою тётушку Кёр я видела всего однажды. Мне было
тогда девять лет, и папа взял меня с собой в Париж. Тётушка была похожа на
императрицу Евгению; думаю, она хотела этим досадить своему братцу, который
был похож на Короля-Солнце. Прямо королевская семейка! Эта любезная женщина
была вдовой, не знаю даже, были ли у неё дети.
С каждым днём мои прогулки по квартире становятся всё продолжительней,
я слоняюсь по дому худющая, растерянная, в присборенном на плечах,
болтающемся на мне вельветовом халате цвета вялого баклажана. Папа
распорядился обставить мрачную гостиную мебелью из своей курительной комнаты
и гостиной в Монтиньи.
Меня раздражает это соседство низеньких широких кресел в стиле Людовика
XVI, уже немного продавленных, с двумя столиками в арабском стиле, богато
инкрустированным мавританским креслом и матрацем на ножках, покрытым
восточным ковром. Надо будет тебе, Клодина, навести тут порядок...
Я трогаю безделушки, передвигаю марокканский табурет, ставлю на
каминную полку маленькую священную корову (старинную японскую фигурку,
которую из-за Мели уже дважды приходилось склеивать) и почти сразу же без
сил опускаюсь на диван-матрац, стоящий напротив зеркала, в котором
отражаются мои ставшие огромными глаза, впалые щёки и главное, главное -
жалкие мои волосы, подстриженные неровными ступеньками: зрелище, от которого
я впадаю в чёрную меланхолию. Увы, старушка моя, а если бы тебе сейчас
пришлось карабкаться на толстый орешник в саду в Монтиньи? Где оно теперь,
твоё удивительное проворство, твои ловкие ноги и цепкие, как у обезьяны,
руки, которые так звонко барабанили по веткам, когда ты за десять секунд
взлетала на самую верхушку? Выглядишь ты сейчас измученной, истерзанной
четырнадцатилетней девчонкой.

Как-то вечером за столом, тайком грызя хлебные корки, ещё запретные для
меня, я спросила автора "Описания моллюсков Френуа":
- Почему мы до сих пор не повидались с тётушкой, разве ты ей не
написал? Ты её не навещал?