"Сидони-Габриель Колетт. Клодина в Париже ("Клодина" #2) " - читать интересную книгу автора

вытаращенными глазами вроде бы о чём-то упорно размышляет. Следствие
небольшого запора. Наконец она медленно поднимается и тщательно, со всеми
предосторожностями закапывает трупик; вид у неё проникновенный, вполне
соответствующий этому погребальному действию. Слегка поцарапав лапами ещё и
вокруг доски, она сразу, без перехода, начинает свои вихляющиеся,
дьявольские прыжки, предваряющие танец козочки, символ облегчения и
освобождения. Я смеюсь и кричу:
- Мели, иди сюда, быстрее, смени доску у кошки!

Постепенно я начинаю интересоваться доносящимися со двора шумами.
Огромный мрачный двор; в самом его конце - задняя стена какого-то чёрного
дома. Во дворе - несколько неопределённого вида строений с черепичными
крышами, с черепицей... как в деревне. Низкая тёмная арка ворот выходит, как
мне сказали, на улицу Висконти. Я не видела, чтобы через этот двор проходил
кто-то ещё, кроме рабочих в блузах и печальных женщин с непокрытой головой,
чьи поникшие фигуры как бы оседают при каждом шаге, что свойственно людям,
изнурённым трудом. Во дворе играет ребёнок, молча, всегда один, - я думаю,
он сын консьержки того зловещего дома. А в нашем доме, внизу, - если я
осмелюсь назвать "нашим домом" это квадратное здание, в котором живёт такое
множество незнакомых, неприятных мне людей, - омерзительная служанка в
бретонском головном уборе каждое утро наказывает несчастного щенка, без
сомнения напачкавшего ночью на кухне, а он скулит и повизгивает; дайте мне
только выздороветь, эта проклятая девка погибнет от моей руки! А ещё по
четвергам от десяти до одиннадцати утра шарманщик заводит свои
отвратительные романсы, а каждую пятницу какой-то нищий (здесь говорят -
нищий, а не "бедолага", как в Монтиньи), классический тип нищего, с белой
бородой, с пафосом декламирует:
- Судари и сударыни - не забывайте - про бедного горемыку! - Он почти
ослеп! - И поручает себя - вашей доброте! - Прошу вас, судари и сударыни! (и
так раз, и другой, и третий...)... пр-р-р-р-ошу вас!
И всё это минорным речитативом, завершающимся мажорной нотой. Я
заставляю Мели бросить почтенному нищему четыре су, хотя она и ворчит, что я
балую этих людей.
Папа, оставив позади былые тревоги, радуется, что я и вправду
выздоравливаю, и, воспользовавшись этим, теперь является домой лишь к обеду
и ужину. Ох уж эти Библиотеки, Архивы, Национальные и Центральные, он
исходил их вдоль и поперёк, весь пропылённый, бородатый, бурбонистый!
Бедный папа, он чуть было опять не довёл меня до срыва, когда как-то
февральским утром принёс мне букетик фиалок! Аромат живых цветов, свежесть
их прохладного прикосновения внезапно разорвали ту пелену забвения, которой
горячка окутала память о покинутом Монтиньи... Я словно вновь увидела
прозрачные, лишённые листьев леса; дороги, где вдоль обочин тянутся кусты
терновника с синими высохшими ягодами и замёрзший шиповник; спускающуюся
уступами деревню и башню, увитую тёмным плющом, который один только в эту
пору остаётся зелёным, и такую белую Школу под мягкими без отблесков
солнечными лучами; я вдохнула мускусный, гниловатый запах опавшей листвы и
затхлый воздух чернил, бумаги, промокших сабо в классной комнате. И папа,
лихорадочно вцепившийся в свой нос Людовика XIV, и Мели, в тоскливом
отчаянии хватавшаяся за свои груди, подумали уже, что я снова свалюсь в
горячке. Тихий доктор с тонким женским голосом, поспешно вскарабкавшийся на