"Сидони-Габриель Колетт. Рождение дня" - читать интересную книгу автора

Можете ли вы меня представить кричащей, с румянцем невинности на лице, что
Вьяль...
А кстати, какова же его собственная роль во всём этом? Героиня
добивается, чтобы весь свет прожектора маленькой истории был направлен на
неё. Она выскакивает на первый план, выворачивает себя наизнанку,
обнаруживает своё дурное пристрастие к неприступной добропорядочности... А
мужчина, что же он? Он молчит, он скрывается. Какое преимущество!..

Что касается мужчины, то молчал он недолго. Я не в силах выразить своё
изумление перед той стремительностью, с которой мысль Элен, ловко
маневрирующая на трёхстах метрах побережья, повторяя, подобно ослабевшей
птице, береговые извилины, ворвалась в дом, в спокойное существование Вьяля.
Я припоминаю, что в то утро, вместо того чтобы открыть решётку и идти в
сопровождении собачьих приветствий, Вьяль, прислонившись в решётке, закричал
ещё издалека:
- Это мы вдвоём: Люк-Альбер Моро!
А рукой он мне показывал на Люка-Альбера Моро, представшего в странном
чёрном одеянии, со скрещёнными руками, влажными, как у лани, глазами и
вооружённого терпением и кротостью не хуже, чем какой-нибудь деревенский
святой.
- Ты, значит, нуждаешься в рекомендациях? - кричала я Вьялю. - Входите,
вы-вдвоём-Люк-Альбер!
Однако Люк-Альбер тут же стал прощаться, потому что у него была
назначена встреча с чистыми холстами и со своей женой - она должна была ему
их принести.
- Вы извините меня... Ни одного холста в доме... Ни одного холста в
городе. Гектары и гектары истраченных холстов, раскрашенных американцами и
чехословаками... Я рисую на донышках шляпных коробок... Они говорят, что это
по вине станции... О! уж эта мне станция! Вы знаете, что это за станция...
При этом казалось, что его рука, сложенная раковиной, прощает и
благословляет всё то, что осуждает его речь.
Освещаемый десятичасовым солнцем день всё ещё сохранял свою юность
благодаря сильному бризу, дувшему с залива. Какая-то весёлость в освещении,
плеск листьев шелковицы, свежесть изнанки очень сильной жары - всё
напоминало июнь. Помолодевшие животные бродили как весной, словно огромная
ночная рука стёрла с лица земли два месяца... Теперь, после того как меня
поставили в глупое положение, я с лёгким сердцем, без натуги, обкладывала
соломой мандариновые деревья. В выкопанную вокруг их ствола кольцевидную яму
диаметром в два метра я набрасывала обессоленные водоросли, потом закрывала
их землёй и утаптывала обеими ногами как при сборе винограда, а весенний
ветер тем временем сушил мой пот...
Приподнять, разорвать землю, проникнуть в неё - это одновременно и
труд, и удовольствие, порождающее такую экзальтацию, которую никакая
бесплодная гимнастика дать неспособна. Нутро земли, которое удаётся увидеть
тем, кто на ней живёт, делает их внимательными и жадными. За мной следовали
зяблики и с криком набрасывались на червей; кошки принюхивались к скудной
влаге, окрашивающей рыхлые комки в тёмный цвет; моя захмелевшая собака всеми
лапами рыла себе нору... Когда вскрываешь землю, пусть всего лишь для одного
капустного кочна, всегда ощущаешь себя первопроходцем, хозяином, не имеющим
соперников супругом. У раскрытой земли нет больше прошлого - она вся