"Сидони-Габриель Колетт. Рождение дня" - читать интересную книгу автора

чуть было не сказала я ей. Видение с трудом превращалось в плоть. Она
говорила о стыде, который испытывала, о своём долге отойти "в сторону",
упрекала себя в том, что нанесла мне сегодня визит, обещала "никогда больше
не возвращаться, потому что...". Она с жалким видом крутилась вокруг
окончательного вывода, натыкаясь на четыре или пять колючих, ужасных,
непреодолимых слова: "Потому что вы... подруга Вьяля". Ведь сказать
"любовница" она не осмеливалась.
Момент, который её всю осветил, прошёл у неё быстро, и я теперь
смотрела, как мои воспоминания съёживаются, гаснут, чернеют...
- Если бы, мадам, вы сказали мне хотя бы одно слово, только одно слово,
хотя бы чтобы выставить меня за дверь... Я не имею ничего против вас, мадам,
я вам клянусь...
- Но ведь и я, Элен, ничего не имею против тебя...
И вот тебе пожалуйста, слёзы. Ах уж эти мне большие девы-лошади,
которые без колебания отправляются одни в дорогу, водят машину, курят грубый
табак и почём зря рычат на родителей.
- Ну, Элен, Элен...
Ещё и сейчас, описывая это, я испытываю страшное отвращение к тому, что
сегодня - полночь ещё не наступила - произошло. Только теперь я отваживаюсь
назвать причину своего смущения, своей краски, той неловкости, с которой я
произнесла несколько простых слов: она называется робостью. Неужели можно
ощутить её вновь, отказавшись от любви и от практики любви? Значит, это так
трудно - произносить то, что в результате я всё-таки сказала этой залитой
слезами просительнице: "Да нет же, милая, вы вообразили просто большую
глупость... Никто здесь уже больше ни у кого ничего не берёт... Я вам охотно
прощаю, и если я могу вам помочь..."
Славная девушка об этом даже и не мечтала. Она мне говорила: "Спасибо,
спасибо", запинающимися губами славила мою "доброту", увлажняя мне руки
своими поцелуями... "Не говорите мне "вы", мадам, не говорите мне "вы""...
Когда я открыла ей дверь, на пороге её всю обняло спустившееся солнце: её
белое помятое платье, её опухшие глаза, её самоё, чуть-чуть смеющуюся,
вспотевшую, снова попудрившуюся, может быть, трогательную... Однако, стоя
лицом к лицу с этой юной полной смятения Элен, я пребывала во власти своей
злополучной робости. Смятение не является робостью. Напротив, это своего
рода бесцеремонность, сладострастие самоуничтожения...
Этот день мой не стал для меня приятным днём. Я надеюсь, у меня ещё
есть впереди много-много дней, но я уже не хочу тратить их понапрасну.
Несвоевременная робость, слегка увядшая и горькая, как всё то, что остаётся
нерешённым, двусмысленным, бесполезным... Ни украшение, ни хлеб насущный...
Слабый, молчаливый сирокко прогуливается из одного конца комнаты в
другой. Он так же мало способен освежить комнату, как какая-нибудь сидящая в
клетке сова. Как только я расстанусь с этими страницами цвета светлого дня в
ночи, я пойду спать во двор, на матрасе из рафии. Над головой тех, кто спит
под открытым небом, вращается весь небосвод, и когда, проснувшись раз-другой
до рассвета, я обнаруживаю бег крупных звёзд, не оказавшихся на прежнем
месте, то испытываю лёгкое головокружение... Иногда конец ночи столь
холоден, что роса в три часа прокладывает себе на листьях дорожку из слёз, а
длинная шерсть ангорского одеяла серебрится как луг... Робость, у меня был
приступ робости. А всего-то и нужно было - поговорить о любви, снять с себя
подозрение... Ведь боязнь смешного - даже моя собственная - имеет пределы.