"Сидони-Габриель Колетт. Рождение дня" - читать интересную книгу автора

отец, и ревность, которая делала меня когда-то такой несносной... След в
след я послушно повторяю те навеки остановившиеся шаги, которыми отмечен
путь из сада в погреб, из погреба к насосу, от насоса к большому креслу,
заваленному подушками, растрёпанными книгами, газетами. На этом истоптанном
пути, освещённом косым и низким лучом, первым дневным лучом, я надеюсь
понять, почему маленькому торговцу шерстью - я хочу сказать: Вьялю, но ведь
это всё тот же идеальный любовник - никогда не следует задавать одного
вопроса и почему истинное имя любви, которая раздвигает и преодолевает всё
на своём пути, звучит как "легкомыслие".
Я вспоминаю, как однажды вечером - почти неделю назад, это был вечер,
когда Элен привезла меня с танцев, - мне показалось, что я оставила на
дороге, в руках тени Элен, обхватившей плечи моей тени, остаток некоего
долга, который предназначался не совсем ей, но от которого мне нужно было
избавиться: прежние рефлексы, рабские привычки, безобидные заблуждения...
Как только Элен уехала, я открыла калитку, соединяющую двор с
виноградником, и позвала своих: "Эй, вы!" Они прибежали, омываемые лунным
светом, насыщенные бальзамами, которые они берут у жемчужин смолы, у
мохнатых листьев мяты, обожествлённые ночью, и я снова, в который раз,
удивилась, что они, такие свободные и такие прекрасные, принадлежащие самим
себе и этому ночному часу, считают нужным прибежать на мой голос...
Потом я устроила суку в её ящик открытого комода, установила перед
собой, на кровати, столик для игры в бассет с резиновыми наконечниками на
ножках, поправила фарфоровый абажур, чей зелёный свет издалека отвечал
красной лампе, которую Вьяль зажигал в "кубике".
- Вы, - шутил Вьяль, - это огонь правого борта, а я - левого.
- Да, - отвечала я, - мы никогда не смотрим друг на друга.
Потом я сняла колпачок с золотого, отшлифованного пера одной из моих
авторучек, самой быстрой, и ничего не написала. Я ждала, чтобы ночь, теперь
уже более длинная, принесла мне покой. Ещё длиннее будет следующая ночь и
та, что наступит после неё. По ночам тела становятся менее напряжёнными, их
покидает летняя лихорадка. И я себе говорила, что, вверяя себя своему
обрамлению, - тёмной ночи, одиночеству, друзьям-животным, большому кругу
полей и моря, простирающихся во все стороны, - я отныне становлюсь похожей
на ту, кого я описывала много раз, вы знаете, на ту одинокую женщину,
прямую, как печальная роза, которая, теряя лепестки, выглядит ещё более
гордой. Однако я больше уже не полагаюсь на создаваемое мной самой
правдоподобие, поскольку было время, когда, рисуя портрет этой отшельницы, я
показывала свою ложь - страницу за страницей - мужчине и спрашивала его: "Ну
как, хорошо соврала?" И смеялась, отыскивала лбом плечо мужчины под его
ухом, покусывала ухо, поскольку неистребимо верила, что соврала... Кусала
упругий, прохладный кончик уха, упиралась лбом в плечо, тихо-тихо смеялась.
"Ты ведь здесь, правда, ты ведь здесь?" Уже тогда я владела лишь обманчивой
реальностью. Зачем ему было оставаться? Я ему внушала доверие. Он знал, что
меня можно оставить одну со спичками, газом и огнестрельным оружием.
Пропела свою мелодию решётка. По аллее, где дымится, соприкасаясь с
горячей землёй, упавшая с неба влага, к моему дому идёт молодая женщина,
встряхивая на пути большие плакучие перья мимозы.
Это Элен. После отъезда Вьяля она больше не присоединяется к нам во
время утреннего купания, где, несмотря на моё покровительство, она встречает
холодные взгляды, так как среди моих друзей есть люди, наделённые опасным