"Сидони-Габриель Колетт. Вторая" - читать интересную книгу автора

В Париже семья Фару втроем - включая законного наследника Жана -
довольствовалась малым. Потом пьесы Фару, насыщенные несколько тяжеловатыми
красотами и грубостями, которые он находил вполне нормальными, перебрались с
подмостков театра "Батиньоль" на Большие Бульвары, количество спектаклей
стало, как правило, переваливать за сотню, а внешность и характер
Фару-человека помогали Фару-автору. Драматург Порто-Риш нашел его "грубым",
потому что он действительно был груб с Порто-Ришем. Резко, безо всяких
церемоний отказался он сотрудничать с одним академиком, сочтя этот труд для
себя унизительным. Анри Батай высокомерно отозвался о "гениальной,
неудобоваримой и обезоруживающей глупости" Фару; главный персонаж трехактной
пьесы Флера и Кайаве "Грузчик" оказался очень похож на Фару, который перед
теми, кто не знал, что отец Фару долгое время преподавал историю
двенадцатилетним ученикам в одном безвестном коллеже, иногда изображал из
себя эдакого найденыша, наделенного склонностью к бродяжничеству.
Когда к Фару пришла известность, чета зажила по-княжески, даже не
догадываясь об этом. Как у князей, дом их из-за репортеров, хроникеров,
зрителей, актеров стал стеклянным, однако нет ничего более непроницаемого,
чем дом из зеркального стекла. Подобно какому-нибудь монарху, предстающему в
блеске бурных и коротких приключений, Фару все-таки не перестал нравиться
Фанни. Во время "мертвых сезонов" они влезали в долги, хотя и не переставали
любить, подобно истинным князьям, самые простые удовольствия. Фару мог
впасть в экстаз перед каким-нибудь огромным дымящимся блюдом и часто отдавал
должное ленивой праздности. За закрытыми дверями, в домашнем одеянии, он
любил полистать иллюстрированные журналы, в то время как Фанни, с
неубранными пышными волосами, ниспадавшими по щекам, с одной ногой обутой,
другой - босой, склоняла свою нежную мордочку антилопы над картами, по
двадцать раз раскладывая пасьянс.
Эти радости с ними делил их юный компаньон. Жан Фару, прислоняясь к
плечу Фанни своим мальчишеским лобиком, потом, позднее, подбородком
подростка, давал мачехе советы:
- Вы здорово промахнулись, мамуля, взгляните на ваш трефовый ряд!
Ребенок, которого называли милым из-за его красоты и нежным из-за его
голубых глаз, питал к Фанни довольно рассеянную привязанность, но принимал
ее сторону всякий раз, когда догадывался, что она сердится на Фару или
чем-нибудь огорчена. Она проявляла к пасынку благожелательность - не столько
конкретную, сколько общую, лелея в нем таинственную проекцию Фару-старшего.
- Ты уверен, что у тебя не сохранилось портрета его матери? -
спрашивала Фанни у мужа. - Мне бы так хотелось увидеть лицо этой женщины...
Фару отвечал своим обычным жестом - разводя руками, жестом, в котором
совмещались и воспоминания, и сожаления, и угрызения совести:
- Не попадается ни одного... Но - милое созданье, правда, бедняжка, не
очень крепкая...
- А умная?
Золотистый блуждающий взгляд Фару удивленно останавливался на жене.
- Я не успел ее узнать, видишь ли...
"Вот этому я верю, - думала Фанни. - Не скажет ли он то же самое и обо
мне, если когда-нибудь..."
Она не осмеливалась загадывать дальше этого "когда-нибудь...", и это
было заклинанием-бравадой, поскольку она даже представить себе не могла
жизни без Фару, без присутствия Фару, без его молитвенного бормотания и его