"Виктор Колупаев. Фильм на экране одного кинотеатра" - читать интересную книгу автора

аморфное, безвольное, бесформенное, потому что даже для того, чтобы
сделать глупость, нужно иметь хоть какой ни на есть характер -
характеришко... А у того Петра Петровича и намека-то на него вовсе
никакого и не было.
Тут и режиссеру, и киноартистам, и даже осветителям и статистам было
ясно, не говоря уже о потенциальных зрителях, что сдержаться, не сделать
какую-нибудь пакость тому Петру Петровичу было выше человеческих сил.
Никакой возможности не было сдержаться! Вот все, кто мимоходом, даже и не
подозревай об этом, кто сознательно, мучаясь содеянным или радуясь ему, и
пакостили товарищу Непрушину. А тот ничего не понимал, и было совершенно
ясно, что он именно не понимает, а не делает с тайными мыслями вид, будто
ничего не понимает.
Впрочем, и пакостями-то действия людей назвать было нельзя. Ну, лишили
премии, так ведь он мог обжаловать, три дня на доске приказ висел!
Начальник конструкторского бюро, может, и лишил его премии специально,
потому что Непрушину она была положена, а кому-то там - нет. Но кто-то там
ничего не мог обжаловать, а Непрушин мог. И тогда премия досталась бы и
самому Непрушину, и кому-то там еще. И все было бы нормально. Так ведь не
сделал Непрушин совершенно понятного и естественного дела, не сообразил
или просто не захотел облегчить моральные страдания начальника, остался
соринкой в глазу. А ведь ему даже намекали, и текст обжалования был
заранее заготовлен. Но Петр Петрович только виновато разводил руками, нес
в оправдание начальника какую-то ахинею. И ведь все-таки убедил всех, что
он крепко виноват, что премии его лишили законно и даже мало ему такого
наказания. На тут же созванном летучем собрании администрация объявила ему
выговор с занесением в Личное дело, само собой разумеется, с согласия
месткома.
А ведь именно так и было в настоящей, не экранной жизни Петра
Петровича. До сих пор носил он в своем одуревшем от тычков и ударов сердце
тот выговор и еще парочку более свежих.
Все это было, было! Ну да ладно. Не с одним же с ним это происходит...
Странно и тревожно задевало другое. Тот, экранный, Петр Петрович Непрушин
как две капли воды походил на сидящего в зале. Всем, всем! И лицом, и
фигурой, даже стареньким, давно неглаженным костюмом с дырками в карманах,
куда часто проваливалась мелочь, осложняя этим до скандалов проезд в
трамваях и троллейбусах; даже плащом, после покупки ни при каких
обстоятельствах не желавшим расправлять свои залежалые складки; ботинками,
один из которых всегда приходил в негодность, в то время как второй лишь
приближался к этапу легкой поношенности.
Кинофильм сейчас доставлял Непрушину новое неудобство, какую-то
дополнительную неуверенность, а жизнь ведь и так не радовала его! У Петра
Петровича уже и мысль возникла: уйти, убежать от этого экранного двойника,
привычно подставить шею своей невыносимой обыденности и ординарности. Но
ведь и идти-то было некуда! Снова в дождь, в грязь, в слякоть? Да и
выпустят ли из зала? Вошел не вовремя, уходит, не досмотрев. Подозрительно
и обращает внимание. А этого Непрушин боялся больше всего.
Так и сидел он, точно зная, что не увидит ничего нового, разве что
посмотрит на себя со стороны.
События на экране разворачивались в вымышленном городе, в вымышленном
конструкторском бюро. И фамилии героев все были вымышлены. Цельнопустов,