"Виктор Конецкий. Невезучий альфонс" - читать интересную книгу автора

режиссера-зкранизатора. И обошлось все удовольствие в жалкий четвертак...
Но вернемся к моему бюсту.
Вылепил бюст столичный скульптор-монументалист Геннадий Дмитриевич Залпов
абсолютно спонтанно, то есть неожиданно и для себя, и для меня.
Затрудняюсь сказать что-либо определенное о степени гениальности Залпова, так
как в пластических искусствах, как и в музыке, ни бельмеса ни понимаю.
Но одно его творение -- Николай Васильевич Гоголь в натуральную величину,
стилизованный под Бальзака Родена, -- вещь, безусловно, замечательная. Во
всяком случае, мне она крепко запомнилась.
На окраине Москвы у Геннадия Дмитриевича есть полуподвальная мастерская, при
ней жилая комнатушка с дырявым диваном и шикарным холодильником.
Мастерская битком набита человекообразными муляжами, африканскими масками,
скелетами, черепами и от вергнутыми заказчиками скульптурами.
Разглядывать изнанку монументалистики при дневном свете и с приятелями даже
интересно, но тут пришлось после изрядной танцульки остаться ночевать у Генки в
жилой комнате-каморке в полнейшем одиночестве.
Проснулся где-то около двух ночи -- незнакомая обстановка, пустые бутылки
из-под лимонада, голова трещит, возле головы тарелка, набитая окурками.
Зима была, холодрыга.
Покряхтел я, поворочался, но -- дисциплина! Преодолел нежелание вылезать из-под
одеяла, забрал тарелку с окурками и отправился искать место общего пользования.
Знал только, что оно с другой стороны огромной мастерской расположено. Шарил,
шарил свободной рукой возле притолоки двери мастерской -- выключателей не
обнаружил. Тьма впереди -- глаз выколи. Но и упрямства у меня достаточно:
ежели, например, морковку натираю, то обязательно до тех пор, пока из пальцев
кровь не брызнет. Короче говоря, воткнулся несколько раз во всякую
монументалистику, рассыпал половину окурков, опрокинул пару скелетов, но в
туалет все-таки добрался.
Тут надо еще заметить, что в нормальных, домашних условиях я никогда не
вытряхиваю пепельницы в унитаз. Корень здесь в том, что окурки очень долго не
тонут, сопротивляются судьбе со спартанским упорством, сражаются с унитазным
водопадом насмерть: вертятся там, крутятся, вроде уже потонут, ан -- нет! --
опять всплывут. И я за такое жизнелюбие и упорство окурки уважаю. Они, на мой
взгляд, как и римские гладиаторы, заслуживают пальца, поднятого вверх. Но и сам
я не могу уступить окуркам последнего слова. И вот минут пять провел в туалете,
дергая и дергая машинку, пока последний гладиатор не утоп.
В паузах, когда я ожидал очередного наполнения опорожненного бачка, в голову
лезли мысли о бренности бытия, вечности мироздания и о том, что рано или поздно
придется высказать Геннадию Дмитриевичу свое мнение о его произведениях. Ведь
уходить из мастерской художника во сто крат затруднительнее, например, нежели
из лаборатории ученого. У гения науки можешь достойно молчать от начала до
конца, ибо и он, и все окружающие знают, что ты ничего ни в чем не понимаешь, а
с художниками просто беда. Тут даже так получается, что чем хуже художник, тем
тебе легче нагородить ему при уходе всякой чуши, -- и он будет доволен, а с
художественным гением полнейшая безысходность, когда топчешься уже в его
передней и -- ни единого слова не выдавить: нет слов -- и баста!
Но если уж совсем честным быть, то размышлял я про все эти материи и топил пять
минут несчастные окурки еще и потому, что было жутковато возвращаться через
темную мастерскую-покойницкую. Все-таки скульптура довольно мертвое
изобретение. И нервишки пошаливают. Однако и торчать до утра в туалете резона