"Виктор Конецкий. Невезучий альфонс" - читать интересную книгу автора

не было.
И когда, значит, последний окурок утоп, я развернулся на сто восемьдесят и лег
на обратный курс. И лавировал сперва довольно удачно -- пространственная
память-то у меня штурманская. Как вдруг сквозь пыльные окна сверкнула луна, и
передо мной возник из небытия и тьмы небольшого роста человек -- длиннейший
птичий нос, волосы, ниспадающие прямыми прядями на изможденные щеки: луна
высветила Гоголя, мраморного, безо всякого пьедестала. И мертвые, черные
провалы зрачков уперли в меня больной, черный взгляд.
Я чуть в обморок не свалился. Н-нда...
Шутил в своих писаниях при жизни Николай Васильевич много, но и какой-то
одинокой запредельной жути в классике достаточно.
К тому же я с детства запомнил, что более всего он боялся быть похороненным
живым, в летаргическом сне. И в завещании даже написал, чтобы не хоронили, пока
"не укажутся явные признаки разложения тела". И еще, кажется, в завещании
попросил не водружать на могилу тяжелого надгробия, дабы оно не давило на него
тяжестью Каменного Гостя. Говорят, при вскрытии потом могилы обнаружили его в
гробу перевернутым.
Не буду утверждать, что сказанное полностью соответствует действительности, --
не в том дело. А в том, что в моем-то мозгу это существует с отрочества так,
будто я сам гроб Николая Васильевича вскрывал: воображение -- черт бы его
побрал! -- у меня тоже хорошее.
А тут не в воображении, а въяве увидел скорбную нахохлившуюся фигуру и лицо,
которое потусторонне светилось, -- черный полированный мрамор в лунных лучах --
ни житель света, черт бы Залпова побрал, ни призрак мертвый...
Бежал я от Гоголя -- в трусах и майке -- точно как Евгений от Медного Всадника,
обхвативши голову руками и подвывая на ходу.
В комнатенке засунул ножку стула в ручку двери -- крючка не было; полистал
разные легкомысленные журнальчики, покурил, но заснуть так больше и не
удалось.
Лежал и раздумывал о мистических совпадениях. Ходят слухи, что вдове Булгакова
Елене Сергеевне по бедности пришлось отыскивать на задах какого-то кладбища, на
свалке среди старых, бесхозных памятников более или менее подходящую к ее вкусу
и бюджету, бывшую, естественно, уже в употреблении, замшелую плиту. Понравилась
ей одна такая глубоко вдавившаяся в землю плита. А когда плиту перевернули, то
обнаружили надпись "Н. В. ГОГОЛЬ". И этот самый камень лежит теперь на
Булгакове -- вот она, эстафета русской литературы.
Возможно, все это тоже мое воображение, но действую я тут по принципу какого-то
великого человека, вроде бы так заявившего: "Коли черта нет, его следует
выдумать".

Утром пришел Залпов, вгляделся в мою физиономию и говорит:
-- Ну у тебя и выражение на личике! Прямо как у Понтия Пилата!
Я почему-то шепотом ему говорю:
-- Сволочь! Ваятель чудотворный! Надо людей предупреждать, что здесь у тебя
покойницкая, а не человеческое жилье! Ужо тебе!..
Ну, потом рассказал все, как было.
Он расцвел утренней розой, когда убедился в том, что я действительно ночью
насмерть перепугался. Понять его можно. Что для творца может быть прекрасней,
нежели потрясение, произведенное его творением на другого художника? И Генка --
в компенсацию за бессонную ночь и все пережитые кошмары с ходу возвел меня на