"Виктор Конецкий. Кошмарная история с моим бюстом" - читать интересную книгу автора

окурков, опрокинул пару скелетов, но в туалет все-таки добрался.
Тут надо еще заметить, что в нормальных, домашних условиях я никогда не
вытряхиваю пепельницы в унитаз. Корень здесь в том, что окурки очень долго
не тонут, сопротивляются судьбе со спартанским упорством, сражаются с
унитазным водопадом насмерть: вертятся там, крутятся, вроде уже потонут,
ан - нет! -опять всплывут. И я за такое жизнелюбие и упорство окурки уважаю.
Они, на мой взгляд, как и римские гладиаторы, заслуживают пальца, поднятого
вверх. Но и сам я не могу уступить окуркам последнего слова. И вот минут
пять провел в туалете, дергая и дергая машинку, пока последний гладиатор не
утоп.
В паузах, когда я ожидал очередного наполнения опорожненного бачка, в
голову лезли мысли о бренности бытия, вечности мироздания и о том, что рано
или поздно придется высказать Геннадию Дмитриевичу свое мнение о его
произведениях. Ведь уходить из мастерской художника во сто крат
затруднительнее, например, нежели из лаборатории ученого. У гения науки
можешь достойно молчать от начала до конца, ибо и он, и все окружающие
знают, что ты ничего ни в чем не понимаешь, а с художниками просто беда. Тут
даже так получается, что чем хуже художник, тем тебе легче нагородить ему
при уходе всякой чуши, - и он будет доволен, а с художественным гением
полнейшая безысходность, когда топчешься уже в его передней и - ни единого
слова не выдавить: нет слов - и баста!
Но если уж совсем честным быть, то размышлял я про все эти материи и
топил пять минут несчастные окурки еще и потому, что было жутковато
возвращаться через темную мастерскую-покойницкую. Все-таки скульптура
довольно мертвое изобретение. И нервишки пошаливают. Однако и торчать до
утра в туалете резона не было.
И когда, значит, последний окурок утоп, я развернулся на сто
восемьдесят и лег на обратный курс. И лавировал сперва довольно удачно -
пространственная память-то у меня штурманская. Как вдруг сквозь пыльные окна
сверкнула луна, и передо мной возник из небытия и тьмы небольшого роста
человек - длиннейший птичий нос, волосы, ниспадающие прямыми прядями на
изможденные щеки: луна высветила Гоголя, мраморного, безо всякого
пьедестала. И мертвые, черные провалы зрачков уперли в меня больной, черный
взгляд.
Я чуть в обморок не свалился. Н-нда...
Шутил в своих писаниях при жизни Николай Васильевич много, но и
какой-то одинокой запредельной жути в классике достаточно.
К тому же я с детства запомнил, что более всего он боялся быть
похороненным живым, в летаргическом сне. И в завещании даже написал, чтобы
не хоронили, пока "не укажутся явные признаки разложения тела". И еще,
кажется, в завещании попросил не водружать на могилу тяжелого надгробия,
дабы оно не давило на него тяжестью Каменного Гостя. Говорят, при вскрытии
потом могилы обнаружили его в гробу перевернутым.
Не буду утверждать, что сказанное полностью соответствует
действительности, -не в том дело. А в том, что в моем-то мозгу это
существует с отрочества так, будто я сам гроб Николая Васильевича вскрывал:
воображение - черт бы его побрал! - у меня тоже хорошее.
А тут не в воображении, а въяве увидел скорбную нахохлившуюся фигуру и
лицо, которое потусторонне светилось, -черный полированный мрамор в лунных
лучах -ни житель света, черт бы Залпова побрал, ни призрак мертвый...