"Анатолий Фёдорович Кони. Ф.М.Достоевский " - читать интересную книгу автора

слушателей. Сутуловатый, небольшого роста, обыкновенно со слегка опущенной
головой и усталыми глазами, с нерешительным жестом и тихим голосом,
Достоевский совершенно преобразился, произнося свою речь. Еще накануне,
слушая его на вечере превосходно читающим "Как весенней раннею порою" и
декламирующим пушкинского "Пророка", нельзя было предвидеть того полного
преображения, которое с ним произошло во время его речи, хотя стихи были
сказаны им прекрасно и производили сильное впечатление, особенно в том
месте, где он, вытянув перед собою руку и как бы держа в ней что-то,
сказал дрожащим голосом: "И сердце трепетное вынул!" Речь Достоевского в
чтении не производит и десятой доли того впечатления, которое она вызвала
при произнесении.
Содержание ее, в свое время, дало повод к ряду не лишенных основания
возражений. Но тогда, в Пушкинские дни, с эстрады Дворянского собрания,
пред нервно настроенной и восприимчивой публикой, она была совсем иною.
Участники этих дней не только особенно горячо любили в это время Пушкина,
но многие простаивали подолгу перед его памятником, как бы не в силах
будучи наглядеться на бронзовое воплощение "властителя дум" и виновника
общего захватывающего одушевления. В мыслях о судьбе и творчестве
безвременно погибшего поэта сливались скорбь и восторг, гнев и гордость
истинною, непререкаемою славой русского народного гения. Эти чувства, без
сомнения, глубоко влияли и на Достоевского, которому лишь в конце его
"судьбой отсчитанных дней" пришлось испытать общее признание после долгих
лет тяжелых страданий, материальной нужды, упорного труда и вольного и
невольного непонимания со стороны литературных судей. На эстраде он вырос,
гордо поднял голову, его глаза на бледном от волнения лице заблистали,
голос окреп и зазвучал с особой силой, а жест стал энергическим и
повелительным. С самого начала речи между ним и всею массой слушателей
установилась та внутренняя духовная связь, сознание и ощущение которой
всегда заставляют оратора почувствовать и затем расправить свои крылья. В
зале началось сдержанное волнение, которое все росло, и когда Федор
Михайлович окончил, то наступила минута молчания, а затем, как бурный
поток, прорвался неслыханный и невиданный мною в жизни восторг.
Рукоплескания, крики, стук стульями сливались воедино и, как говорится,
потрясли стены зала. Многие плакали, обращались к незнакомым соседям с
возгласами и приветствиями; многие бросились к эстраде, и у ее подножия
какой-то молодой человек лишился чувств от охватившего его волнения. Почти
все были в таком состоянии, что, казалось, пошли бы за оратором по первому
его призыву куда угодно... Так, вероятно, в далекое время умел
подействовать на собравшуюся толпу Савонарола. После Достоевского должен
был говорить Аксаков, но он вышел пред продолжавшею волноваться публикой
и, назвав только что слышанную речь "событием", заявил, что не в состоянии
говорить после Федора Михайловича.
Заседание было возобновлено лишь через полчаса. Речь Достоевского
поразила даже и иностранцев, которые, однако, не могли чувствовать
таинственных нитей, связывающих некоторые ее места и выражения с сердцем
русских людей в его сокровенной глубине. Профессор русской литературы в
Парижском университете, Луи Лежэ, приехавший специально на Пушкинские
празднества, говорил мне вечером в тот же день, что совершенно подавлен
блеском и силой этой речи, весь находится под ее обаянием и желал бы
передать свои впечатления во всем их объеме "au Maоtre", то есть Виктору