"Анатолий Фёдорович Кони. Ф.М.Достоевский " - читать интересную книгу автора

Гюго, в таланте которого, по его мнению, так много общего с дарованием
Достоевского.
После Пушкинских дней популярность Достоевского достигла своего апогея,
и каждое его появление на эстраде в благотворительных концертах и чтениях
сопровождалось горячими и бесконечными овациями. Он завоевал, думается
мне, как никто из пишущей братии до него, симпатии всех слоев общества...
30 января 1881 г. был назначен в зале дома Кононова вечер в пользу
Литературного фонда и в память Пушкина. На нем должен был читать и Федор
Михайлович.
Придя в этот день в окружной суд, где я был председателем, я пригласил
одного из моих секретарей, молодого правоведа Лоренца, сына главного врача
психиатрической больницы "Всех скорбящих" на девятой версте Петергофского
шоссе, начать доклад вновь поступивших бумаг и стал писать на них свои
резолюции. Вскоре Лоренц стал запинаться, голос его дрогнул и он внезапно
замолчал на полуслове. Я поднял голову и вопросительно взглянул на него.
Глаза его были полны слез, и рот кривила судорога сдерживаемого плача.
"Что с вами? Вы больны?!" - воскликнул я.
"Достоевский, Достоевский умер!" - почти закричал он, поражая меня этим
неожиданным известием, и залился слезами. И таково было в большей или
меньшей степени впечатление и настроение всей обширной судебной семьи,
работавшей в этот день в суде, - и преимущественно младших ее членов.
Мысль о том, что мы обязаны принять участие в отдании последнего долга
усопшему, зародилась сразу у всех и не допускала ни колебаний, ни
возражений. В этот и в ближайшие за тем дни Достоевский был в полном
смысле "властителем дум" почти всего общества, как, в значительной
степени, был им в два последние года своей жизни, особенно после появления
"Братьев Карамазовых".
Я поехал поклониться его праху. На полутемной, неприветливой лестнице
дома на углу Ямской и Кузнечного переулка, где в третьем этаже проживал
покойный, было уже довольно много направлявшихся к двери, обитой
обтрепанной клеенкой. За нею темная передняя и комната с тою же скудной и
неприхотливой обстановкой, которую я уже видел однажды. Федор Михайлович
лежал на невысоком катафалке, так что лицо его было всем видно. Какое
лицо! Его нельзя забыть... На нем не было ни того как бы удивленного, ни
того окаменело-спокойного выражения, которое бывает у мертвых, окончивших
жизнь не от своей или чужой руки. Оно говорило - это лицо, оно казалось
одухотворенным и прекрасным. Хотелось сказать окружающим:
"Nolite flere, non est mortuus, sed dormit". Тление еще не успело
коснуться его, и не печать смерти виднелась на нем, а заря иной, лучшей
жизни как будто бросала на него свой отблеск... Я долго не мог оторваться
от созерцания этого лица, которое всем своим выражением, казалось,
говорило: "Ну да! Это так - я всегда говорил, что это должно быть так, а
теперь я знаю..."
Вблизи гроба стояла девочка, дочь покойного, и раздавала цветы и листья
со все прибывавших венков, и это чрезвычайно трогало приходивших
проститься с прахом человека, умевшего так тонко и с такой
"проникновенной" любовью изображать детскую душу.
Достоевский скончался в один день с Пушкиным и Карлейлем - 29 января.
Вечер в память Пушкина состоялся, но вместо Достоевского вышел Орест
Федорович Миллер и сказал теплое слово, а затем на эстраду вынесли и