"Анатолий Федорович Кони. Дело Овсянникова (Из записок и воспоминаний судебного деятеля) " - читать интересную книгу автора

передал ему письмо на его имя с просьбой дать ответ, Овсянников
чрезвычайно оживился, встрепенулся и быстро спросил: "Какое? какое письмо?
от самого прокурора?" По-видимому, он вообразил себе, что старые судебные
порядки снова для него оживают, хотя и в новых обличиях. Он почти вырвал у
Вильямсона письмо из рук и, пытливо на него поглядывая, отошел к окну и
стал читать.
Затем насупился и начал большими тяжелыми шагами ходить по комнате. "Вы
знаете эту девушку?" - спросил Вильямсон. Овсянников посмотрел на
вопрошающего и затем недовольным голосом сказал: "Коли пишет, значит,
знавал!" - "Что же может сказать прокурор писавшей?" - Овсянников молча
подошел к топившемуся камину, разорвал письмо на четыре части, бросил его
в огонь и, когда оно запылало, почти крикнул: "Мне теперь не до того! Вот
мой ответ: пущай горит!"
По следствию и на суде обнаружилось, что фактическим поджигателем был
приказчик Левтеев, исполнивший при содействии сторожа Рудометова, заведомо
для хозяина, неоднократно выраженное последним желание, чтобы мельница
сгорела. Когда я предполагал быть обвинителем по этому громкому и трудному
делу, я жалел, что не могу рассказать присяжным про несчастную девушку и
про слова обвиняемого в камере Коломенской части. Это "пущай горит" лучше
всяких сложных соображений нарисовало бы перед присяжными движущие мотивы
того, в чем обвинялся Овсянников. Уж если про жертву своей старческой
забавы человек, располагавший миллионами, мог сказать "пущай горит", то
насколько понятнее и возможнее было сказано то же самое для того, чтобы
отделаться от ненавистной мельницы и в то же время насолить врагу. Но
вследствие назначения меня вице-директором департамента министерства
юстиции мне не пришлось быть обвинителем. Меня заменил талантливый и
тонкий судебный оратор В. И. Жуковский, внесший в свою речь свойственный
ему глубокий и неотразимый сарказм, так соответствовавший его наружности,
в которой было что-то мефистофельское. Гражданскими истцами в судебном
заседании явились - Кокорев от своего собственного лица и Спасович от лица
страховых обществ. Первый сказал скрипучим голосом чрезвычайно
обстоятельную и умную речь с убедительным разбором мотивов деяния
Овсянникова, а второй со своим угловатым жестом и как бы непокорным
словом, всегда заключавшим в себе глубокий смысл, превзошел, как принято
говорить, самого себя в разборе и сопоставлении улик и в оценке
экспертизы, произведенной над обширною моделью мельницы, принесенной в
залу суда. Особенное впечатление произвела нарисованная им картина
"извивающегося, как дракон", из одного отделения мельницы в другое огня,
сразу показавшегося в трех местах, причем его изгибы незаметны со стороны.
Не менее удачна была характеристика подрядного дела с казной,
исполненного риска. Казна сбивает цены, подрядчики отчаянно, рискуя
сделаться несамостоятельными, конкурируют между собою, и "с самого низу от
последнего канцеляриста протягиваются руки, которые чувствуют пустоту и
которые надо занять". Поэтому лишь податливый, привычный и знающий
подрядчик сумеет установить и наладить "известную среднюю
недобросовестность", причем "чиновники допускают товар не совсем еще
негодный, а подрядчик старается, чтоб товар не был уже совсем плох". С
особенной силой ответил Спасович на упрек защитника Овсянникова, что он
строит все свои выводы на одних косвенных уликах, на чертах и черточках:
"Н-да! черты и черточки! - воскликнул он. - Но ведь из них складываются