"Анатолий Федорович Кони. Дело Овсянникова (Из записок и воспоминаний судебного деятеля) " - читать интересную книгу автора

положению простых и незаметных людей, находившихся от него в трудовой
зависимости, мне пришлось случайно убедиться в том, как мало трогало его
горькое положение даже и таких людей, к которым он относился, по-видимому,
доброжелательно.
Недели через две после арестования Овсянникова моя старая служанка,
которой было категорически запрещено ходатайствовать за кого-либо или
докладывать мне о какихлибо просителях по делам ("чтобы никакого эхо не
было", как она объясняла себе мое требование), после больших предисловий о
том, что бог меня наградит и что много на свете несчастных людей, стала
меня просить все-таки выслушать на дому одну бедную девушку, которая очень
нуждается в моем совете, не зная, как ей быть от "мужского обмана", но в
суд ко мне идти не решается, так как она "девушка порядочная и скромная и
никогда по таким местам не ходила". Нечего делать, надо было уступить, и
ко мне явилась миловидная, но болезненного вида девушка, лет 20, немного
цыганского типа, с черными глазами и худенькими руками, одетая очень
бедно. На ней был длинный темный платок, расходившиеся концы которого
спереди она стыдливо и постоянно оправляла и сближала. Она печально
потупляла голову, голос ее по временам дрожал, а глаза наполнялись
слезами, которые она как-то трогательно и конфузливо собирала пальцами и
стряхивала на пол. "Мы живем с маменькой "честно-благородно"
и занимаемся по швейной части. Нам, зная нашу бедность, помогал и часто
заезжал к нам купец Тарасов, холостой, был очень добр и ласков, облегчал в
нужде мамашу и меня:
я его почитала как отца родного, и он обещал меня не оставить своей
помощью. А потом вдруг перестал ездить - совсем нас позабыл, и по адресу
Тарасова оказалось совсем другое лицо. Теперь же мы очень бедствуем:
приходится жить штучной работой для рынка, а много ли так наработаешь?! Да
и здоровье мое стало слабое, и в люди показаться стыдно, а о маменьке и
говорить нечего. Мы узнали, что купец этот - Степан Тарасович Овсянников -
находится в заточении. Так это нам прискорбно, что и сказать нельзя, а
пойти к нему или написать не смеем: сказывают, начальство не допустит. Бог
даст, соберемся с силами и работу постоянную найдем, так и поправимся, а
теперь очень трудно. Опять же и лекарства для маменьки... просто хоть руки
на себя наложить! Я уж и то хотела в Неву броситься, да маменьку жаль: она
этого не переживет... А как сообщить о моем положении Степану Тарасовичу -
не знаем: как бы его не прогневить в несчастии. Может у вас есть кто
знакомый из начальства... Окажите божескую милость: научите, что
делать?!." Ее слезы и неподдельное участие к судьбе "благодетеля" очень
тронули меня, и я, предложив ей написать Овсянникову письмо с объяснением
своего грустного материального положения, обещал это письмо не только
передать ему, но и попросить его ответа. Она ушла несколько успокоенная, а
на следующий день прислала письмо на имя "батюшки Степана Тарасыча",
написанное довольно связно и начинавшееся так: "Осведомилась я, что вы,
благодетель наш, попали в руки злодеев" и т. д. В некоторых местах буквы
расплывались от пролитых над письмом слез. Оно кончалось словами: "День и
ночь молюсь за вас и целую, припадаючи, ручки". Один из "злодеев" - в моем
лице - передал письмо товарищу прокурора Вильямсону, заведовавшему
арестантскими помещениями, с просьбой вручить его Овсянникову и спросить,
не будет ли какоголибо ответа. Дня через два Вильямсон рассказал мне, что
когда, приехав в Коломенскую часть, он заявил Овсянникову, что прокурор