"Анатолий Федорович Кони. По делу об утоплении крестьянки Емельяновой ее мужем (Судебные дела) " - читать интересную книгу автора

посторонних глазах, чтобы даже в глазах самого ненавидимого быть как бы в
своем праве. Вот почему лгал Егор о жене Аграфене и в решительную минуту
при них обеих повторял эту ложь, в виде вопроса жене о том, кому продала
она свою честь, хотя теперь и утверждает, что жена была целомудренна.
Зачем он вызвал Аграфену, идя на убийство? Вы ознакомились с Аграфеною
Суриною и, вероятно, согласитесь, что эта женщина способна вносить смуту и
раздор в душевный мир человека, ею увлеченного. От нее нечего ждать, что
она успокоит его, станет говорить как добрая, любящая женщина. Напротив,
она скорей всего в ответ на уверения в прочности вновь возникшей
привязанности станет дразнить, скажет: "Как же, поверь тебе, хотел ведь на
мне жениться - два года водил, да и женился на другой". Понятно, что в
человеке самолюбивом, молодом, страстном, желающем приобрести Аграфену,
должно было явиться желание доказать, что у него твердо намерение обладать
ею, что он готов даже уничтожить жену-разлучницу, да не на словах, которым
Аграфена не верит и над которыми смеется, но на деле. Притом она уже раз
испытала его неверность, она может выйти замуж, не век же находиться под
его гнетом; надо ее закрепить надолго, навсегда, поделившись с нею
страшною тайною. Тогда всегда будет возможность сказать: "Смотри,
Аграфена! Я скажу все, мне будет скверно, да и тебе, чай, не сладко
придется. Вместе погибать пойдем, ведь из-за тебя же Лукерьи душу
загубил..."
Вот для чего надо было вызвать Аграфену, удалив, во что бы то ни стало,
плаксивую мать, которая дважды вызывалась идти его провожать. Затем могли
быть и практические соображения: зайдя за ней, он мог потом, в случае
обнаружения каких-нибудь следов убийства, сказать: я сидел в участке, а в
участок шел с Грушей, что же - разве при ней я совершил убийство? Спросите
ее! Она будет молчать, конечно, и тем дело кончится. Но в этом расчете он
ошибся.
Он не сообразил, какое впечатление может произвести на Сурину то, что
ей придется видеть, он позабыл, что на молчание такой восприимчивой
женщины, как Сурина, положиться нельзя... Вот те соображения, которые я
считал нужным вам представить. Мне кажется, что все они сводятся к тому,
что обвинение против подсудимого имеет достаточные основания. Поэтому я
обвиняю его в том, что, возненавидев свою жену и вступив в связь с другою
женщиною, он завел жену ночью на речку Ждановку и там утопил.
Кончая обвинение, я не могу не повторить, что такое дело, как
настоящее, для разрешения своего потребует больших усилий ума и совести.
Но я уверен, что вы не отступите перед трудностью задачи, как не отступила
перед ней обвинительная власть, хотя, быть может, разрешите ее иначе. Я
нахожу, что подсудимый Емельянов совершил дело ужасное, нахожу, что,
постановив жестокий и несправедливый приговор над своею бедною и ни в чем
не повинною женою, он со всею строгостью привел его в исполнение.
Если вы, господа присяжные, вынесете из дела такое же убеждение, как и
я, если мои доводы подтвердят в вас это убеждение, то я думаю, что не
далее, как через несколько часов, подсудимый услышит из ваших уст
приговор, конечно, менее строгий, но, без сомнения, более справедливый,
чем тот, который он сам произнес над своею женою.