"Анатолий Федорович Кони. Князь А. И. Урусов и Ф. Н. Плевако (Воспоминания о судебных деятелях) " - читать интересную книгу автора

чаяния своей мятежной души. И если в Урусове чувствовался прежде всего
талантливый адвокат, точно определивший и измеривший поле судебной битвы,
то в Плевако, сквозь внешнее обличив защитника, выступал трибун, для
которого дело было лишь поводом и которому мешала ограда конкретного
случая, стеснявшего взмах его крыльев со всей присущей им силой.
Различно было и проявление особенностей их ораторского труда. Основным
свойством судебных речей Урусова была выдающаяся рассудочность. Отсюда
чрезвычайная логичность всех его построений, тщательный анализ данного
случая с тонкою проверкою удельного веса каждой улики или доказательства,
но вместе с тем отсутствие общих начал и отвлеченных положений. В
некоторых случаях он дополнял свою речь каким-нибудь афоризмом или
цитатой, как выводом из разбора обстоятельств дела, но почти никогда он не
отправлялся от каких-либо теоретических положений нравственной или
социальной окраски. Его речь даже в области общих выводов можно было
уподобить великолепному ballon captif [привязной воздушный шар (фр.)],
крепко привязанному к фактической почве дела. Но зато на этой почве он был
искусный мастер блестящих характеристик действующих лиц и породившей их
общественной среды. Достаточно вспомнить чудесную картину гнилой и
преступной обстановки, в которой действовали в Петербурге разные темные
"проводители дел" в официальных сферах, изображенную им по делу
Гулак-Артемовской, или характеристику дружелюбно-взаимного неисполнения
долга при ревизии частного акционерного общества в ущерб доверчивым
акционерам, данную им в деле Общества взаимного поземельного кредита.
Наряду с такими характеристиками блистал его живой и подчас ядовитый юмор,
благодаря которому пред слушателями, как на экране волшебного фонаря,
трагические и мрачные образы сменялись картинками, заставлявшими невольно
улыбнуться над человеческою глупостью и непоследовательностью. Остроумные
выходки Урусова иногда кололи очень больно, хотя он всегда знал в этом
отношении чувство меры. Логика доказательств, их генетическая связь
увлекали его и оживляли его речь. Он был поэтому иногда очень горяч в
своих возражениях, хотя всегда умел соблюсти вкус и порядочность в приемах.
Я помню, как в роли обвинителя, возражая защитнику, усиленно
напиравшему на безвыходность денежного положения подсудимого, внушавшую
ему мысль зарезать своего спутника, Урусов вдруг, в разгаре речи,
остановился, оборвав свои соображения, замолк в каком-то колебании - и
перешел к другой стороне дела. Во время перерыва заседания на мой вопрос о
том, что значила эта внезапная пауза, не почувствовал ли он себя дурно, -
он отвечал: "Нет! не то, но мне вдруг чрезвычайно захотелось сказать, что
я совершенно согласен с защитником в том, что подсудимому деньги были
нужны до зарезу, - и я не сразу справился с собою, чтобы не допустить себя
до этой неуместной игры слов..."
Но если речь Урусова пленяла своей выработанной стройностью, то зато
ярко художественных образов в ней было мало: он слишком тщательно
анатомировал действующих лиц и самое событие, подавшее повод к процессу, и
заботился о том, чтобы точно следовать начертанному им заранее фарватеру.
Из этого вытекала некоторая схематичность, проглядывавшая почти во всех
его речах и почти не оставлявшая места для ярких картин, остающихся в
памяти еще долго после того, как красивая логическая постройка выводов и
заключений уже позабыта.
И совсем другим дышала речь Плевако. В ней, как и в речах Спасовича,