"Анатолий Федорович Кони. "Петр IV" (Статьи о государственых деятелях) " - читать интересную книгу автора

и как-то весь поблек. Куда девались гордый подъем головы, надменное
выражение лица и презрительное прищуривание глаз! Он имел вид человека,
поколебавшегося в уважении к самому себе и пристыженного в глазах
общества. А между тем звание посла при СанДжемском кабинете было, по
широте и ясности задач, конечно, выше сомнительной прелести начальника III
отделения и верховного наушника при русском государе.
Но таково уже свойство многих русских людей, хлебнувших власти: не
источник последней и не цели, ею преследуемые, заставляют их ценить свое
положение, а исключительно ее объем и внешние атрибуты.
Мне вспоминается по этому поводу рассказ известного писателя Д. В.
Григоровича об одном ничтожном бюрократе, который решительно ничего не
делал по своему министерству, говоря лишь постоянно докладчикам:
"Пожалуйста, покороче", и занимаясь интригами против других министров,
причем он даже безобидного Набокова считал "вредным" и содействовал его
падению. Когда председатель Государственного совета великий князь Михаил
Николаевич объявил ему, что он назначен председателем одного из
департаментов Совета, этот министр пришел в совершенное отчаяние, чуть не
со слезами просил оставить его в прежней должности, так как будто бы
многие важные реформы им еще не закончены и т. д., а когда получил
указание на то, что решение уже состоялось, то, приехав домой и с тоской
объявив своим курьерам и швейцару: "Я больше не ваш министр", заперся и
заболел. "Все от того, - прибавлял Григорович, - что лишился возможности
раз в неделю быть в сфере зрения гатчинского ока и знать, что даже раз в
неделю в его собственной приемной так же внутренне трепещут просители и
подчиненные, как трепещет он пред тем, чтобы предстать перед монархом. Это
- особое психологическое состояние". По-видимому, в таком же
психологическом состоянии находился и граф Шувалов, когда я его видел на
железной дороге. Ускользнувшая из рук возможность "терзать пугливое
воображение" царя была ему слишком дорога, а как ею пользовались некоторые
из его преемников, я убедился в бытность мою вице-директором департамента
министерства юстиции. Для какой-то служебной справки департаменту
понадобилось подлинное производство дела о приготовлении к совершению
крушения императорского поезда в Балте. Оказалось, что раздутое прокурором
Пржецлавским приготовление сводилось к пропаже рельсовой накладки и
окончилось ничем. Но на телеграмме Пржецлавского, где это происшествие
рисовалось как успешно открытый злодейский замысел на жизнь монарха,
переданной в копии от шефа жандармов министру юстиции, значилась помета
первого из них: "Доложено государю императору такого-то числа". Меня
заинтересовало время доклада, а по сверке с календарем того года, когда
это произошло, оказалось, что это был первый день пасхи и что почтенный и
своеобразный охранитель верховной власти отравил своей ненужной и лукавой
поспешностью бедному монарху примирительные часы светлого христианского
праздника.
Я встретился с Шуваловым еще раз в начале восьмидесятых годов на
рижском штронде. Он, по-видимому, сильно взял "лево руля!" и ядовито
осуждал нашу тогдашнюю политику в Прибалтийском крае, не удовлетворявшую
ни немцев, ни латышей и все более и более углублявшую существующую между
ними пропасть. Затем, лет через десять нам пришлось быть у моего
сослуживца по сенату графа Бобринского. Шувалов - так меняются времена -
доказывал после обеда знаменитому Пазухину нелепость учреждения земских