"Роберт Конквест. Большой террор. Книга 2" - читать интересную книгу автора

году, проводится более детальная классификация.[24] К январю 1941 года,
после полугодовой оккупации, в Литве насчитывалось всего две с половиной
тысячи коммунистов.[25] Самых заклятых врагов - троцкистов - было совсем
мало. Такая маленькая территория не представляла никакой угрозы положению
Сталина, но для того, чтобы превратить ее в надежную советскую вотчину,
кое-кого нужно было уничтожить. Подход к их ликвидации был во многом тем же,
что и на русской территории. В списках по группам перечислены: все бывшие
руководящие работники государства, армии и судебной системы, все бывшие
члены коммунистических партий, все активные члены студенческих корпораций,
члены национальной гвардии, все, кто боролся против Советов в 1918-1920
годах, беженцы, представители иностранных фирм, служащие и бывшие служащие
иностранных миссий, фирм и компаний, люди, имевшие контакт с заграницей,
включая филателистов и эсперантистов, все духовенство, бывшее дворянство,
помещики, купцы, банкиры, коммерсанты, владельцы гостиниц, ресторанов,
магазинов, бывшие работники Красного Креста. Подсчитано, что в списках
числилось 23 процента всего населения.[26]
Многие представители этих групп в самом Советском Союзе давно уже
умерли или же эмигрировали. Но кое-кто все-таки остался. И каждый был
окружен естественно расширяющимся кругом коллег и знакомых, на которых
автоматически распространялось подозрение в общении с "чуждыми элементами":
любой служащий, например, чей начальник "оказался" троцкистом; любой, кто
покупал продукты у бывшего "кулака" или жил по соседству с армянским
"буржуазным националистом".
Таким образом, к середине 1937 года практически все население
Советского Союза стало потенциальным объектом террора. Очень немногие
чувствовали себя в безопасности, почти каждый мог ждать, что за ним придут.
Пастернак великолепно передает это ожидание:
"Однажды Лариса Федоровна ушла из дому и больше не возвращалась.
Видимо, ее арестовали в те дни на улице, и она умерла или пропала неизвестно
где, забытая под каким-либо безымянным номером из впоследствии
запропастившихся списков, в одном из неисчислимых общих или женских
концлагерей севера".[27]
Те, кто вернулся осенью 1937 года из-за границы, как, например, Илья
Эренбург, были глубоко потрясены изменениями в стране. По пути из Испании
Эренбург остановился в Париже, откуда позвонил своей дочери. Но он не мог
выдавить из нее ничего, кроме разговора о погоде. В Москве он обнаружил, что
многие писатели и журналисты исчезли. В редакции "Известий" уже перестали
вывешивать дверные таблички с именами начальников отделов. "Курьерша
объяснила мне, что не стоит печатать: "Сегодня назначили, а завтра
заберут"", - запишет потом Эренбург.[28] То же самое можно было наблюдать в
министерствах и в других учреждениях - пустые места, осунувшиеся лица,
полное нежелание вступать в разговоры. Американский журналист Фишер, который
жил в Москве летом 1937 года, вспоминает, что НКВД произвел аресты в
половине из 160 квартир его дома и дом этот не был исключением.[29]
Ареста можно было избежать различными способами. Один широко известный
ученый избежал первой волны репрессий, прикинувшись пьяницей. Другой пошел
дальше: он напился пьяным и стал дебоширить в парке, получил 6 месяцев, но
избежал политических неприятностей.[30] Интересно, что некоторые из самых
убежденных противников режима - очевидно самые дальновидные - спаслись тем,
что удалились в тень. Николай Стасик, например, бывший министр в