"Лев Зиновьевич Копелев. Брехт " - читать интересную книгу автора

ногтями не выскребете".
Слова о смерти матери приходят шагом библейских псалмов, заупокойных
причитаний.

"Многие уходят от нас, и мы их не удерживаем,
Мы сказали им все, и уже ничего не осталось между ними и нами, и лица у
нас были тверды в миг разлуки.
Но мы не сказали самого важного, мы упустили необходимое.
О, почему же мы не говорим самого важного, ведь это было бы так легко,
ведь не говоря, мы себя обрекаем проклятью!
Эти слова были так легки, они скрывались там, за зубами вплотную, они
упали от смеха, и поэтому мы задыхаемся с перехваченным горлом.
Вчера умерла моя мать, вечером Первого мая!
Теперь ее и ногтями не выскрести..."

Старый дом в Аугсбурге стал еще темнее, угрюмее. В голосе отца скрипит
сурово сдержанная, но безнадежная тоска. Теперь и младший - Вальтер все
больше отдаляется от дома. Правда, он изучает химию, технологию производства
бумаги, казалось бы, должен стать прямым наследником отца-директора. Но
Вальтер восхищается беспутным старшим братом, переписывает его стихи,
вырезает из газеты его статейки. Отца же только раздражают сочинения Берта,
изредка попадающиеся ему на глаза. То вовсе непонятные, бессмысленные
сочетания обычных слов и простых фраз, то дикие, грубые, косноязычные или
непристойные стихи. Как только печатают такое и кому это может нравиться? Но
сыновей уже не убедишь никакими резонами. Им нипочем и здравый смысл и
мораль. Спорить с ними - значит навсегда поссориться, враждовать. И все
попусту.
Отец старается сдерживаться. Ничего не требует, не ждет ответов на
саркастические замечания, не укоряет, не пристает с поучениями. Он только
потребовал, чтобы пьеса "Ваал" была опубликована не под фамилией автора.
- Это ведь и моя фамилия. Не хочу, чтоб к ней прилипла такая пакость.
Ты и сам потом будешь рад, что не осрамился. Вдруг еще возьмешься за ум...
После смерти матери Берт окончательно перебрался в Мюнхен и лишь
изредка наезжает погостить. Он знает, что в старом доме его всегда ждет все
та же комната под крышей, та же кровать, и стол, и книжная полка. Приезжая,
он видит, как отец неловко скрывает радость, как осторожно расспрашивает,
ожидая чуда: может, одумался, займется, наконец, серьезным, настоящим делом.
Отец приметно стареет. Каждый раз, пожимая его руку, сын чувствует - опять
стала тоньше, слабее. От этого ощущения где-то глубоко начинает саднить
горечью. И такую же горечь источают знакомые комнаты, лестницы, диван,
кресла, белые занавески на окнах и темные снимки на стенах. Все напоминает о
матери, о том, что ее нет. Дом потускнел и остудился без ее взгляда -
грустного ли, смешливого, но всегда светлого, теплого. Дом стал глуше без ее
шепеляво напевного швабского говорка, без шороха ее платья, стука ее шагов.
Старый дом в Аугсбурге - только прошлое. Заплечный груз, который мешает
идти, тянет остановиться, тянет вниз...
А в Мюнхене все улицы и переулки ведут в будущее и клокочут настоящим.
Шумное и пестрое сегодня полно внезапных открытий и неотвеченных вопросов.
Здесь настоящая жизнь: в старом кафе "Стефани", в пивных и трактирах, где
шумят собрания различных партий, в просторной квартире Фейхтвангера и в