"Лев Зиновьевич Копелев. Брехт " - читать интересную книгу автора

Мюнхена.
- В следующий раз полиция и войска могут быть настроены по-иному, и
тогда нас с вами, Брехт, обязательно пристрелят.
Инфляция прекратилась. Пестрые бумажки со множеством нулей выбрасывают
в мусор. Новая марка оказалась настоящей, прочной валютой. Французы обещают
вывести войска из Рура. Американцы обещают займы. Президент Эберт утверждает
новый состав Совета министров; социал-демократы дружно сотрудничают с
демократами и католиками. Коммунистов время от времени сажают в тюрьмы, но
продолжают выходить их газеты и журналы. Иоганнес Бехер перебрался в Берлин,
работает в редакции "Роте фане".
В России умер Ленин. Раньше о Ленине говорили чаще всего, как о
таинственном вожде революционеров, о главе фантастического государства,
которое возникло на развалинах русской империи. Он казался
непроницаемо-загадочным, экзотичным, как и все, что связано с "мистической
славянской душой". Теперь даже противники пишут и говорят о гениальном
ученом, философе, о разносторонне европейски образованном политическом
мыслителе, о проницательном, трезвом государственном деятеле.
Величие и безмерность революции стали явственно ощутимы именно в эти
дни самой большой скорби революционеров. Газеты сообщают: в России больше
ста тысяч новых членов Коммунистической партии, они вступили, чтобы
заполнить брешь, пробитую смертью одного. В Берлине и Мюнхене на собраниях
памяти Ленина сидят рядом социал-демократы и коммунисты. И постепенно
реквием начинает звучать торжественным гимном, боевым маршем. Эта смерть
внезапной вспышкой осветила бессмертие революции. Предел, завершивший одну
жизнь, - строгий предел могилы, там, в мерзлой земле у кремлевской стены, -
все явственней предстает не концом, не тупиком, а ступенью, порогом. За ним
распахивается беспредельность просторов, открытых мыслью Ленина.
И здесь, в Берлине, в Мюнхене, его имя - боевой пароль. Именно в эти
дни надгробной печали многие рабочие впервые ощущают и сознают силу своей
общности, силу, которая нарастает вопреки государственным границам, вопреки
различиям языков, обычаев, исторических воспоминаний и сегодняшнего быта.
Это ощущение и это сознание Брехт уже никогда не утратит. Их не ослабят
и самые трудные сомнения и самые горькие разочарования. Будет у него еще
немало страстных увлечений: любовь, стихи, театр. Будут фиолетово-красные
закаты и ласковый шелест деревьев. Будут сцены, освещенные его мыслью. Будут
книги, несущие его слово. Будут победы и поражения, утраты и находки, долгие
часы горя и короткие мгновения счастья. Будут годы изгнания и печально
радостный день возвращения на пепелище... Но ничто уже не оттеснит и не
затмит в нем ощущения и сознания беспредельно огромной, бессмертной силы
Революции. Стихийная и разумная, как сила поэзии, неудержимая, как движение
земли, она той холодной зимой явственно олицетворилась в добродушном и
насмешливом, пристальном взгляде по-азиатски прищуренных глаз, в могучем
сократовском лбу человека с короткой бородкой.
Воспоминания о революционных боях недавних лет и новые впечатления,
возникавшие в траурные январские дни 1924 года, оседают в нем прочной
уверенностью в необходимости великой революции. И не могут поколебать этой
уверенности никакие приметы мирного процветания немецкой демократии, никакие
соблазны богатой и беспечной жизни, никакие искушения славы и наслаждений
чистым искусством.
А Берлин полон всяческих соблазнов. Здесь искушают не миражи, а