"Лев Копелев. Хранить вечно" - читать интересную книгу автора

лично симпатичен или кровно близок.
Такие взгляды рождала причудливая мешанина из мальчишеских
представлений о Марате, Робеспьере, Нечаеве и народовольцах, из всего
прочитанного и услышанного о Дзержинском, Павлике Морозове, из беллетристики
и собственного жизненного опыта. Нас учили, что гражданский и комсомольский
долг велит предавать друзей и родных, не иметь никаких тайн от партии. Я
никогда не верил, что Бухарин и Троцкий были агентами гестапо, что они
хотели убить Ленина, был уверен, что и Сталин это знает. Но я считал, что в
процессах 1937-1938 годов проявилась его дальновидная политическая тактика и
в конечном счете он был прав, решив так страшно, раз и навсегда,
дискредитировать все виды оппозиции. Ведь мы осажденная крепость, мы должны
быть сплочены, не знать ни колебаний, ни сомнений. Что значат все
теоретические разногласия для десятков миллионов людей, для "широкой массы"?
Большинство просто не может понять, в чем именно расхождения между левыми и
правыми; и те и другие ссылаются на Ленина, клянутся в верности Октябрю,
рабочему классу. Значит, нужно было представить всех уклонистов, всех
политически неустойчивых маловеров такими негодяями, чтобы народ их
возненавидел.
Оказавшись сам в числе тех, против кого должны были обратиться
проклятия и ненависть, я не изменил этих взглядов и очень заботился о том,
чтобы не утратить способность "объективно" судить об истории и
современности. В тюрьме я стал гораздо более последовательным сталинцем, чем
когда-либо раньше. Пуще всего я боялся, чтобы моя боль, моя обида не застили
глаза, не помешали видеть самое главное, самое существенное в жизни страны и
мира. В этом был необходимый источник душевных сил, убежденность, что
причастен к великому единству. Только так жизнь не утрачивала смысла - вся
жизнь, прошлая и будущая. Ее смысл и цель определялись по сути религиозным -
якобы рациональным, а в действительности почти мистическим - сознанием,
основанным на вере в сверхчеловеческие силы единственно правильных идей,
единственно праведной Партии. Но в этом сознании таилось еще и вполне
индивидуалистическое самоутверждение: пусть мне худо, пусть я незаслуженно
мучаюсь, но я не поддамся, и все равно есмь и буду честнее, разумнее,
по-всякому лучше тех, кто меня обвиняет, судит, сторожит...
В то же время я верил, что и генералы, и рядовые чекисты, судьи и
вертухаи - со мной одного роду-племени, что все мы бойцы одной армии,
винтики одной машины, "щепки" одного леса. Только одни умнее,
добросовестнее, меньше подвержены "родимым пятнам" капитализма, а другие
поглупее, похуже. Я помнил рассказы людей, которые были арестованы в 1937
году и освобождены в 1938-1939 годах. И на фронте, и раньше знал некоторых
работников органов, знал, что среди них немало карьеристов, невежд,
завистливых, нечестных, мелочно самолюбивых, озабоченных честью мундира.
Понимал, что все эти их пороки становились губительны для многих невинных
людей. Но я был убежден, что, если даже большинство работников НКВД,
прокуроров и судей плохи, по-человечески ничтожны, все же, в конечном счете,
и причины, и цели их общей суммарной деятельности справедливы, исторически
необходимы. И поэтому верил, что все ошибки, просчеты и самые гнусные
несправедливости, сколько бы их ни совершалось, не могут изменить целого, не
могут остановить развитие социализма.
А про тех, кто были со мной вместе в камерах, на этапах, в лагерях, я
думал, что многие, вероятно, - настоящие враги, которым здесь и надлежит