"Лев Копелев. Хранить вечно" - читать интересную книгу автора

- Четырнадцатизарядный?... Можно поглядеть?
Мне не впервой было встречать любопытный и даже завистливый интерес к
большому, тяжеловатому, но очень приладистому и надежному "бельгийцу".
Достал, протянул. И в то же мгновение с другой стороны капитан, который
привел меня, с ухмылочкой, и уже совершенно другим казенным голосом:
- А теперь прочитайте вот это.
Куцая бумажка - печатный бланк "Ордер на арест".
Первое ощущение - удар по голове, по сердцу... Потом недоумение и злая
обида.
- Зачем же вы пистолет так выпрашивали? Неужели боялись, что я стрелять
стану.
- Ну ладно, ладно. Сдайте документы, снимите орденские знаки. Вынимайте
все из карманов... Вот ваши вещи, обыскиваем при вас...
Солдат внес мой чемодан. Раскрыл: белье, письма, рукописи, книги,
табак - все вывалили на стол.
Мысли заметались беспорядочно. Заставил себя думать спокойнее...
Разумеется, это устроил Забаштанский. Но что он мог придумать такого, чтоб
добиться ареста? Что произошло, пока я был в госпитале?
Я спросил, на каком основании арестовывают, в чем обвиняют. Капитан,
ставший теперь сумрачным и раздраженно-торопливым, отвечал сухо:
- Мы не знаем. Мы выполняем приказ. Арест санкционирован командующим
фронтом. О причинах узнаете на следствии. Без причин у нас не арестовывают.
Рылись в книгах. Там были "Майн кампф" Гитлера, сборники статей
Геббельса, Лея, Розенберга, несколько журналов СС... Но это никого не
заинтересовало, просто отбросили. Просматривали тетради, дневники, рукописи,
письма. Особенно тщательно рукописи, перепечатанные на машинке. Большая
часть заготовки книги, которую тогда задумал - "Четверть века лжи" - о
методике и формах нацистской пропаганды. Дневники за 1943- 1944 годы. Я
испугался, что они могут пропасть... Стал объяснять, что это имеет значение
не только личное, но и для истории.
- Все будет цело! Все запишем в протокол (все пропало, и потом я тщетно
пытался разыскать следы).
Письма дочек лежали отдельно. Капитан проглядел небрежно.
- А, это детские... - и начал рвать. Я заорал:
- Не сметь... не позволю...
Кажется, ругался, голова горела от прилива крови. Было несколько
мгновений того исступленного, ничего не сознающего бешенства, когда можно
ударить, чем попадется, наговорить и натворить такого, о чем потом будешь
жалеть. Кинулся к столу. Сразу схватили сзади несколько человек. Капитан
струхнул.
- Чего это вы?! Что тут такого? Старые бумаги. Не забывайте, что вы
арестованный. Ишь, раскричался!
- Должно быть у вас нет детей, если вы спрашиваете: "Что тут такого".
Письма не порвали и по моему требованию занесли в протокол: столько-то
писем разных. Они очень торопились - капитан, старший лейтенант и еще
какие-то двое. Я стал настаивать, чтоб записали тетради и рукописи. Они
отмахивались - не пропадет...
Уже тогда, в первый час, еще сам не сознавая, я ощутил то непроницаемое
равнодушие, которое едва скрывают слова, произносимые потому, что "так
положено", - равнодушие даже не холодное, а просто бестемпературное,