"Лев Копелев. И сотворил себе кумира..." - читать интересную книгу автора

хозяйкой мама разговаривала чужим сладким голосом, улыбалась и покрикивала
на меня: "Скажи "гут морген", шаркни ножкой."
Няня Полина Максимовна ушла от нас в конце 18-го года, еще при немцах,
кажется, именно потому, что мать заметила мою православную набожность.
Но добрые отношения с Полиной Максимовной сохранились. Она осталась
жить в том же доме у сестры, кассирши синематографа, помогала ей: заменяла в
кассе, проверяла билеты. Она иногда пропускала меня в темный, магнитно
притягивающий зал. Там пахло остро и приторно особым синематографическим
[21] запахом, похожим немного на аптечный и на кондитерский, но больше
всего - на самого себя, на запах именно этого чудесного, огромного зала: 12
стульев в ряд и целых 10 рядов.
На бренчащем пианино играла сестра Полины Максимовны громко, быстро и
весело. Это казалось мне более высоким мастерством, чем тихая, медленная и
чаще всего печальная игра соседок на нашем пианино. Когда я просил у них
веселое, как в синематографе, то они наигрывали чижика-пыжика или "зеленую
крокодилу". Это было явно пренебрежительно и оскорбляло человека, который
уже сам прочитал толстенного "Робинзона Крузо" и знал наизусть не
какие-нибудь детские стишки "Пряник шоколадный в голубом кафтане", а даже
Пушкина "Как ныне сбирается вещий Олег..." и "Шестой уж год я царствую
спокойно".
В синематографе я смотрел похождения Глупышкина, веселые мультипликации
и какие-то непонятные фильмы, в которых показывали Веру Холодную, бледную, с
большими темными глазами, в огромных шляпах и длинных-длинных платьях. Она
заламывала руки, плакала большими холодными слезами, рядом в зале тоже
плакали женщины, я не понимал почему и терпеливо ждал следующего сеанса,
который начинал весельчак Глупышкин.


4.

В Киеве часто сменялись власти. Каждый раз была стрельба и тогда соседи
приходили к нам играть в лото, в преферанс и петь.
Пока меня не загоняли в постель, я вертелся среди взрослых, разносил
фишки для лото и даже удостаивался чести выкликать номера. Я уже знал все
цифры, и мама этим очень гордилась.
На смену Полине Максимовне пришла немецкая "фроляйн" Елена Францевна.
Высокая, узколицая и светловолосая, неулыбчивая, но справедливая. У нее не
было икон, она читала маленькую библию, иногда вслух тихим голосом. Она тоже
говорила про Христа, но ее Христос не требовал, чтобы я крестился. Более
того, оказывается, и он сам, и его ученики тоже были евреями, хорошими, как
мы, а распяли его другие евреи, злые, как Троцкий и большевики, которые
против Христа.[22] А он учил прощать обиды, жалеть и любить не только
друзей, но и врагов. Это было совсем необычно и прекрасно.
Мама любила хвастать моими "поразительными" способностями. Когда
приходили гости, в канонадные вечера меня заставляли декламировать. Такое
выставление напоказ было противным. Я упирался и получал оплеухи. Должно
быть, поэтому я с тех пор раз и навсегда забыл и стихи о прянике и монолог
Бориса Годунова. Захлопнулась в памяти какая-то задвижка. Однажды вместо
декламации я стал говорить о том, что Христос велел любить врагов и жалеть
их. И я жалею Ленина и Троцкого. Жалею, потому что их никто не любит.