"Лев Копелев. И сотворил себе кумира..." - читать интересную книгу автора

Отец скривил рот и ударил меня злее, сильнее, чем всегда, по одной
щеке, по другой, больно ткнул в лоб: "Идиот... мерзавец."
Мама закричала: "Он же ребенок, он не знает, что говорит."
Я старался не реветь. Бубнил: "Так Христос говорил. Он тоже еврей.
Христос говорил: надо жалеть врагов."
Кто-то из соседей успокаивал отца: "Ребенок... дитя... Его лаской
надо..." Мать уволокла меня в детскую, шептала: "Не говори так. Не говори
так. Ты хочешь, чтобы мамочку и папочку убили? Не говори так. Нас всех
убьют."
Кажется, это было мое первое политическое выступление. Столь же мало
удачное, как и все последующие.
Некоторое время я упрямо старался убедить себя, что действительно жалею
Ленина и Троцкого. Но они были для меня такими же бесплотными и
придуманными, как нянин открыточный царь.


5.

У нас в семье о большевиках говорили: "бандиты, грабители." Помню
несколько обысков - "изъятия излишков". Парень в кожаной куртке и высоких
сапогах забрал отцовское охотничье ружье, женщина в красном платочке и
шинели связывала в узел постельное белье, салфетки. Наутро мама хвасталась
соседям, что успела спрятать за корсетом серебряные ложки. Слово "Чека"
произносилось испуганным шепотом... На втором этаже, прямо над нами, жил
важный старик.[23] Его называли "прокурор". Высокий, толстый, с короткой
раздвоенной седой бородой. И жена у него была важная, полная. А дочь все
называли "красавица". С тех пор еще много лет, услышав слово "красавица", я
видел именно ее - высокая, белолицая, золотистая коса венком вокруг головы,
большие сероголубые глаза и маленький, красным сердечком, рот. Когда
стреляли, прокурор с женой и дочерью приходили к нам. Он уговаривал отца
быть председателем домкома. Прокурора забрали в Чека заложником и
расстреляли. Когда пришли белые, мама ходила с женой и дочерью прокурора
искать его тело. Мама, возвращаясь, долго плакала. Многих расстрелянных не
успели похоронить. В синематографе показывали фильм "Зверства Чека". Меня не
пускали, но в витрине были снимки: трупы лежали на лестницах, на тротуаре. Я
не понимал, что значит "заложник", но это слово неизбежно влекло за собой
ощущение тоскливого ужаса, как и слова "расстрел", "зверства".
Белые тоже оказались страшны. В первый же день, когда они вошли в
город, они арестовали моих родителей. Огромный краснолицый казак с
маленькими желтыми закрученными усиками и широченными красными лампасами
грубо отпихнул меня ногой. От него воняло потом и кожей. Я залез под
кровать. Потом Елена Францевна увела меня и Саню наверх, где жила
приятельница мамы. Ее называли баронессой. Она, вдова прокурора и еще кто-то
из соседей пошли выручать арестованных. А я ревел и твердил, что белые хуже
большевиков, хуже Петлюры. Наутро вернулись родители. Потом я много раз
слушал мамины рассказы о том, как на улицах толпа "разрывала" каждого, о ком
скажут "комиссар" или "чекист", как на вокзале сотни арестованных сидели без
воды, без пищи и одного за другим уводили расстреливать.
При белых то и дело угрожающе говорили о погромах. На два дня в город
опять ворвались красные. Тогда мы ушли на другую улицу к знакомым баронессы,