"Лев Копелев. И сотворил себе кумира..." - читать интересную книгу автора

И даже наши злейшие враги не были стары: о них писали и говорили
"фашистские молодчики".
Сорокалетние родители казались нам старыми, а шестидесятилетние
дедки-бабки и вовсе дряхлыми. Они еще помнили царя и революцию 1905 года. А
моим ровесникам война с Японией казалась такой же давней историей, как пожар
Москвы, восстание декабристов или оборона Севастополя.
Мы не сознавали, как молоды были наши великие современники - Ахматова,
Пастернак, Маяковский, Эйзенштейн, Шостакович... И лишь много лет спустя мы
начали узнавать о Брехте, Хемингуэе, Фолкнере, Лорке, Неруде, Сент-Экзюпери.
Они тоже были молоды в двадцатые годы.
Двадцатитрехлетний Брехт в нищей, голодной Германии писал о грядущих
мировых катастрофах, о неминуемой гибели больших городов, от которых
останется "только ветер, продувший сквозь них". А четверть столетия спустя,
на пороге старости, он славил "рассветы новых начинаний, дыхание ветра с
новооткрытых берегов."
Вероятно, это закономерно. Молодость, не сознавая своего счастия,
торопится к мудрой зрелости. А в старости острее сознаются утраты и тем
дороже былые молодые мечты и молодые силы.
После 1956 года, во время "оттепели", казалось, начали таять и
крошиться угрюмые ледники сталинщины и все настойчивее всплывали радужные
воспоминания о двадцатых годах, как о поре "настоящей" советской власти.
Старики, которые возвращались после долгих лет тюрем и ссылок,
призывали восстанавливать "ленинские принципы", воскрешать романтические
идеалы их революционной юности. Они верили, что лишь так восторжествует
правда, свобода и "подлинный социализм".
Молодые люди узнавали, как их обманывали учителя,[8] пропагандисты и
литераторы. И верили, что восстановленная правда двадцатых годов поможет им
жить разумнее, честнее и смелее, чем прожили незадачливые старики. Эта
правда казалась им сродни поэзии Ахматовой, Цветаевой, Мандельштама,
Пастернака, Волошина, прозе Булгакова, Зощенко, Бабеля, Платонова, искусству
Петрова-Водкина, Мейерхольда... Эти сокровища национальной культуры, еще
недавно запретные и вовсе неведомые большинству молодых, расколдовывались,
высвобождались из тайных укрытий в то же самое время, когда
реабилитировали, - чаще всего посмертно, - тысячи старых большевиков, тех,
кто в двадцатые годы работал, активничал, запевал, верховодил...
Литераторы, художники, режиссеры, артисты радовались, что снимаются
запреты и заклятья с наследства двадцатых годов, верили, что возрожденные
традиции ослабят цензуру, смягчат казенную идеологическую опеку.
Примерно в то же самое время их коллеги в других странах стали так же
настойчиво вспоминать о своих двадцатых годах, о "Roaring Twenties",
"Goldene Zwanziger".
Искатели новых путей и послушники очередной моды находили в этих
воспоминаниях и мифах, рождаемых ими, неизбытые традиции, неизрасходованные
сокровища, несправедливо покинутые идеалы.
Но даже в тех случаях, когда такой ностальгией бывают захвачены молодые
люди, я чувствую: это стареющий век тоскует по невозвратной молодости.
"Не календарный, настоящий двадцатый век" (Ахматова) начинался в 1914
году.
Мировая война, революции, мятежи, усобицы были его кровавой купелью. На
двадцатые-тридцатые годы пришлись его буйное отрочество и трагическая