"Лев Копелев. И сотворил себе кумира..." - читать интересную книгу автора

и Ноев ковчег - сказки. В детской энциклопедии и в неоспоримых томах
Брокгауза и Ефрона были статьи с картинками, рассказывающие о Вселенной, о
древних эпохах, бронтозаврах, ледниках. Я уже знал, что мир бесконечен, и
очень боялся этого. Особенно страшно бывало в темноте перед сном. Или в
деревне вечером, под огромным открытым небом, когда вдруг думалось о
холодной беспредельности там, над звездами. Бог был единственным утешением.
Пытаясь возражать Зоре, я ссылался на Шиллера и на Пушкина. "И пусть у
гробового входа младая будет жизнь играть..."
Зоря не знал Шиллера и тем более решительно отверг его, а Пушкина
призвал в союзники. "Никакого Бога нет, одна равнодушная природа." Он был
неумолим. "Стихи - это только фантазии, выдумки, а наука - это правда, и
наука доказала, что Бога нет." [71]
Лидия Лазаревна, к которой я пошел, потрясенный жестоким открытием,
опять стала объяснять, что Бог - это нравственный идеал, добро; опять
рассказывала про Толстого - царство Божие внутри нас; говорила о силе
гармонии, управляющей движениями звезд и планет. Но так она лишь
подтверждала урок моего первого наставника в атеизме. Ведь вовсе не это люди
называют Богом. Исчез тот всеобщий, добрый и мудрый отец, в которого я верил
еще и после ее уроков.
Но я не рассердился на учительницу. Она же не просто обманывала меня, а
жалела, хотела предохранить от холодного ужаса бесконечной пустоты, лишенной
Бога, от горестного сознания своего ничтожества и бессмысленности жизни: вот
умру, закопают, сгнию и все - ничего больше.
Но я старался мужественно преодолеть этот страх. Когда мы приехали на
елку к Майерам, и я торжественно сообщил Лили, что наука отменила Бога, она
испугалась, затыкала уши, едва не плакала. "Это грех, очень большой, я не
хочу слушать, ты не должен так говорить." А потом обещала, что будет
молиться за меня, чтобы я исправился. Она ни разу не пыталась ни спорить, ни
возражать, просто не хотела слушать. Рядом с ней я чувствовал себя
умудренным жизнью и наукой, сильным и храбрым. Но тайком, не признаваясь
себе, радовался ее обещаниям молиться. Все-таки это могло оказаться
полезным...
После Нового года мы вернулись в город, и к нам приехали из Соболевки
погостить Сережа с отцом. Я с гордостью водил друга по городу, показывал
Богдана, Владимирскую горку, Золотые ворота, памятники княгине Ольге,
Александру Второму, Николаю Первому; жалел, что зима, что он не видит
настоящего зеленого Киева, настоящего Днепра.
Сереже я тоже, разумеется, сообщил о своем безбожии. Он не столько
испугался, сколько возмутился. В отличие от робкой Лили, он спорил, ссылался
на книги, на примеры из истории, из жизни, на случаи исцеления после молитв,
на обновление церковных куполов, на чудотворные иконы... Мы спорили жестоко
и, хотя я был хозяином, принимавшим гостя, и поэтому пытался сдерживаться,
пару раз даже подрались. В то время, подражая какому-то книжному герою, я
стал в драках угрожающе скалить зубы и прикусывать нижнюю губу. Сережа так
стукнул меня по челюсти, что я высек зубом кусочек мяса и наглотался
крови.[72] Обозлившись, я на мгновение забыл о законах гостеприимства и
разбил ему нос. Мы быстро помирились. Сейчас, когда я бреюсь, едва заметный
шрам иногда напоминает, как я потерял Бога... Я вижу темный зимний вокзал.
Сережа с отцом уезжают. Мы с ним целуемся печально, куда холоднее, чем при
встрече, и он шепчет сердито, заклинающе: