"Лев Копелев. У Гааза нет отказа..." - читать интересную книгу автора

докладывал министру внутренних дел московскому генерал губернатору о
"пререканиях и затейливости" доктора Гааза, который, "утрируя свою
филантропию, затрудняет только начальство перепискою и, уклоняясь от своей
обязанности напротив службы, соблазняет преступников, целуется с ними. Мое
мнение: удалить доктора от сей обязанности".
Он требовал удалить Гааза из Комитета попечительства тюрем, отстранить
его от руководства тюремными больницами и запретить ему "самовольно
вмешиваться в распоряжений начальства пересыльных тюрем и конвойных
офицеров".
Были и еще такие же рапорты и донесения. Капцевич снова и снова уверял
власти, что Гааз "возбуждает арестантов безрассудно утрированной
филантропией".
Это обвинение звучало весьма нешуточно. В те годы московские тюрьмы
переполняли тысячи заключенных. Через пересыльные тюрьмы на Воробьевых горах
и на Волхонке проходили все осужденные на ссылку и каторгу, отправляемые в
Сибирь из городов северной, западной и средней России. Арестанты с юга или
юго-запада направлялись в Самару и Саратов. За год в среднем через Москву
проходило 4300-4500 ссыльнокаторжных и примерно столько же "бродяг", которых
вели "не в роде арестанта", но тем не менее в кандалах к месту жительства.
Именно вели. Перевозить ссыльных поездами и пароходами начали только в
шестидесятые годы.
Герцен писал, вспоминая о своем друге и однодельце Соколовском: "Если
бы доктор Гааз не прислал бы Соколовскому связку своего белья, он зарос бы в
грязи".
Послушаем Герцена еще: "Доктор Гааз был преоригинальный чудак. Память
об этом юродивом и поврежденном не должна заглохнуть в лебеде официальных
некрологов, описывающих добродетели первых двух классов, обнаруживающиеся не
прежде гниения тела..."
Гааз ездил каждую неделю в этап на Воробьевы горы, когда отправляли
ссыльных. В качестве доктора тюремных заведений, он имел доступ к ним, он
ездил их осматривать и всегда привозил с собой корзину всякой всячины,
съестных припасов и разных лакомств: грецких орехов, пряников, апельсинов и
яблок для женщин. Это возбуждало гнев и негодование благотворительных дам,
боящихся благотворением сделать удовольствие, боящихся больше благотворить,
чем нужно, чтобы спасти от голодной смерти и трескучих морозов.
Но Гааз был несговорчив и, кротко выслушивая упреки за "глупое
баловство преступниц", потирал себе руки и говорил: "Извольте видеть,
милостивый сударинь, кусок хлеба, крош им всякий дает, а конфетку или
апфельзину долго они не увидят, этого им никто не дает, это я могу
консеквировать из ваших слов, потому я и делаю им это удовольствие, что оно
долго не повторится".
Гааз жил в больнице. Приходит к нему перед обедом какой то больной
посоветоваться. Гааз осмотрел его и пошел в кабинет что-то прописать.
Возвратившись, он не нашел ни больного, ни серебряных приборов, лежавших на
столе. Гааз позвал сторожа и спросил, не входил ли кто, кроме больного?
Сторож смекнул дело, бросился вон и через минуту возвратился с ложками и
пациентом, которого он остановил с помощью другого больничного солдата.
Мошенник бросился в ноги доктору и просил помилования. Гааз сконфузился.
- Сходи за квартальным, - сказал он одному из сторожей. - А ты позови
сейчас писаря. Сторожа, довольные открытием, победой и вообще участием в