"Афанасий Лазаревич Коптелов. Точка опоры (Роман в двух книгах) " - читать интересную книгу автора

да платками. Ситца для ребятишек удалось раздобыть бесплатно у Саввы
Морозова, крупного фабриканта.
Потом занялся устройством Общества любителей художеств и Общества
дешевых квартир для рабочих. А у самого холодище: пять печей - не
напасешься дров! Простудился до боли в груди, во всю мочь кашлял ночи
напролет. И, вдобавок ко всему, сегодня вдребезги разругался с Катей.
Из-за каких-то пустяков. Чехову, помнится, написал: "Это хорошо - быть
женатым, если жена не деревянная и не радикалка". Стыдно вспомнить...
В прошлом году Крым встретил теплом, солнышком. За Байдарскими
воротами распахнулся изумительный простор, лазоревое море стелилось до
горизонта, манило вдаль. Плыть бы по нему под парусами далеко далеко,
написать что-то свежее, жгущее душу: о буре и Человеке с большой буквы.
Настало время рождения в литературе героического. И самому ужасно
захотелось жить как-то иначе, ярче, скорее. Нет, лучше сказать -
устремленнее, полезнее. А как? И сам еще не знал.
В апреле в Крым прибыл на гастроли Художественный театр, чтобы
показать больному Чехову его "Чайку". Гора пришла к Магомету! В те дни
драматургу чуточку полегчало, и он отправился на спектакли в Севастополь.
Пригласил в компанию. В первый вечер "художники" играли "Эдду Габлер"
Ибсена с Марией Андреевой в заглавной роли. После третьего акта премилый
Антон Павлович повел знакомить с нею. Поцеловал актрисе руку, сказал с
ласковой улыбкой: "Вот - Горький. Хочет наговорить вам кучу комплиментов".
А сам исчез. Остались вдвоем. Помнится, тряс ей руку. От всей души. Она,
смеясь, краснела, ойкнула от боли. Когда, оробев, выпустил ее руку,
потрясла пальцами. Кажется, с губ ее готовы были сорваться слова: "Какая у
вас ручища!.." Но она сдержалась, пригласила сесть. Ее не удивило, не
шокировало, как других, что он пришел в театр в сапогах. Сказала просто,
без иронии: "Да снимите вы свою шляпищу - здесь тепло". Было не только
тепло - жарко. И черт знает, как он йог забыть про шляпу. Еще больше
оробел. Первую минуту не знал, о чем и говорить. А она добродушно
улыбалась, прощая ему неловкость. Спросила: "Вы очень любите море?"
Пробудила у него улыбку. И продолжала: "Я тоже люблю. И когда оно штормит,
и когда смеется, как в вашей "Мальве"..." А Чехов-то обещал, что он,
Горький, наговорит актрисе... Да, он восхищен ее игрой. Но с языка
срывались все какие-то угловатые слова...
Он привык при первом взгляде отмечать для себя, какие у человека
глаза, какой нос, брови, подбородок... О ней в тот вечер мог бы сказать
только: "Какая красивая!" Так и в газетах пишут: "Красавица Андреева..."
Когда расставались, опять тряс ее руку, а она смотрела ему в глаза и
просила: "Напишите нам пьесу. Правда, напишите. У вас получится". Это он
уже слышал и от самого Станиславского, и от Немировича при первом
знакомстве, и здесь от Книппер, невесты Чехова... Сговорились они, что
ли?..
Тут же узнал, что в жизни Мария Федоровна не Андреева, а Желябужская.
Потом, наезжая в Москву, стал запросто бывать у Желябужских в их роскошной
девятикомнатной квартире, читал там свои новые рассказы, делился с Марией
Федоровной замыслами. Она помогла ему раздобыть книги для сормовских
рабочих. И какие книги! Даже "Коммунистический манифест", изданный в
Женеве. Сама она, чудесная Человечинка, получала их от каких-то студентов.
Вот так актерка! Огненной души женщина!..