"Олег Корабельников. О свойствах льда (Авт.сб. "Башня птиц")" - читать интересную книгу автора

как он сам. С помощью оптики он взлетал к звездам и подолгу парил между
ними, одним мановением зажигая туманности и высекая искры из белых
карликов. Только в эти часы он чувствовал себя на своем месте и жалел об
одном, что время богов кончилось и ему не с кем помериться силами. Он
открывал законы природы, отменял законы людей, ставя себя выше всех, и мог
бы завоевать весь мир, если бы этот мир хоть чем-нибудь понадобился ему.
Иногда он направлял объектив телескопа на противоположный дом, и незримо
присутствовал при чужих ссорах и поцелуях, трапезах и болезнях. В гордыне
своей он присвоил себе эпитеты Бога: всезнающий, всепонимающий, всевидящий
и всемогущий.
В первые годы своего величия ему нравилось доводить людей до ссоры, а
потом бить их, хоть пятерых сразу, неторопливо и больно, но потом он
перестал делать это, ибо победа над телами уже не приносила ему сладкого
чувства собственно превосходства. Тогда он ударился в психологию, создав
всю науку заново, и тут же использовал ее на своих приятелях. По законам
своей логики он доказывал им, что они подлецы, глупцы и небокоптители, что
жизнь их напрасна, и попытки добиться лучшего смехотворны и жалки. Ему
нравилось видеть смущение собеседников, растерянность их и беспомощность.
Он изобличал грехи своих приятелей в присутствии их жен и, несмотря на
семейные скандалы и разводы, считал, что поступает правильно и что только
любовь к истине движет им.
Познав все, он решил испытать себя в искусстве, обоснованно полагая,
что с такой же легкостью, с какой он поднимает штангу, он мог бы писать
нетленные полотна. Он справедливо решил, что рисовать совсем несложно,
нужно только выбрать сюжет, очертить необходимое линиями и раскрасить то,
что получилось, в разные цвета. Все ему известные картины были выполнены
именно так, кроме линий и красок он там ничего не находил, а значит,
ничего и не было. Поэтому он начал выбирать сюжет, достойный его самого и
его комнаты, на стене которой и пожелал увековечить фреску.
Он хотел выбрать бескрайнее море, но побоялся морской болезни и
докучливых приливов, из-за которых приходилось бы часто вытирать пол;
потом остановился на звездном небе, но рассудил, что, обладая мощным
тяготением, он притянет к себе все звезды, а это будет отвлекать его от
мыслей. Следующей идеей было изобразить просторы Земли с лесами и
городами, но когда он представил себе, что тысячи людей, обитающих там,
столпятся у кромки картины, чтобы посмотреть на него, то ему стало
муторно. Рисовать зверей он тоже не захотел, ибо что за радость день и
ночь вдыхать их вонь, и заботиться о зайцах, чтобы их не съели волки, и о
волках, чтобы их не подстрелили браконьеры, и о браконьерах, чтобы их не
посадили в тюрьму, и так до бесконечности. Цепь взаимоотношений в живой
природе не занимала его, ибо он сам был концом и началом любой цепи.
При трезвом размышлении он выбрал достойный рисунок. Изображал он
развалины древнеримского цирка с бассейном на переднем плане, наполненным
мутной водой, с колоннами, утерявшими коринфский ордер, с кирпичной стеной
и одиноким деревом среди пустого неба. Именно развалины, как символ гибели
могучей империи, привлекли его. Пейзаж был безлюден, а чтобы и впредь сюда
к нему никто не заходил, он добавил к нему сплошную стену, сработанную из
мрамора и ключей проволоки.
Разделив репродукцию на клеточки, он тщательно перенес рисунок на
стену. Вопреки всему, карандаш не слушался, елозил, срывался, крошился,