"Олег Корабельников. Надолго, может, навсегда" - читать интересную книгу автора

она, как пружина в часах, составляет его основную суть, и не будь ее - он
погибнет. Он был несвободен уже потому, что унаследовал тело и душу от своих
предков. Слабое, некрасивое тело тысячелетия передавалось от человека к
человеку; вслепую, через века, дошли до него эти светлые, почти прозрачные
глаза, редкие волосы, длинные худые пальцы, узкие плечи, и он недаром не
любил зеркала, а однажды в юности разбил большое мамино трюмо.
Зеркала говорили правду, ту самую, которую чествуют на словах, а на
деле боятся.
Он мало знал своих предков. Об отце слышал только плохие слова и даже
не знал, жив ли тот сейчас. Была еще бабушка, которую мама тоже не любила и
часто говорила о ней гадости. Он мог судить о них, заглядывая в себя,
проверяя на прочность то наследство, которое ему всучили без спроса. И он не
любил этот дар предков, эту мягкую ленивую душу, слезливость и
податливость, неспособность постоять за себя и неумение толкаться локтями.
Как в детстве, он искал спасения в людях сильных и любил их, и ненавидел
одновременно, потому что они были более жизнестойкими, уверенными в себе и
умели ступать по головам таких, как он.
Он думал обо всем этом утром, лежа на своем диване, когда Люся ушла, а
он остался один, тягостно переживая чувство разбитости и головную боль.
О Люсе он не знал ничего, кроме имени, но имя было пустым и молчаливым.
Ей было за тридцать, стриженые темные волосы, тонкие руки с большими
кистями, резковата в движениях, многословна. Он не знал, что привело ее к
нему, то ли боль одиночества, то ли расчет, то ли просто женская тяга к
покровительству мужчины. Он не знал о ней практически ничего и, честно
говоря, узнавать не стремился. Его устраивало это незнание. Он боялся
проникать вглубь незнакомого человека, боялся привыкнуть к нему и узнать его
печали и беды, его тоску о несбывшемся и беззащитность перед смертью, потому
что всего этого было в избытке в нем самом.
Сперва - прикосновение к чужому человеку, когда начинаешь выделять его
среди других, запомнив голос, походку, манеру разговаривать; потом -
проникновение, болезненное и тягостное, когда приходится погружаться в чужие
глубины, теряя что-то свое, невольно приобретая несвойственное тебе,
нежеланное, чужеродное...
Он не сходил с дивана, ему казалось, что предметы сработаны из картона,
или более того - из бумаги, а тело его было живым, весомым, давящим на все
это, бутафорское и лживое. Болела голова, было боязно ступить на хрупкий пол
и подойти к полке с анальгином.
- Господи, - сказал он, - мне страшно.
- Ну и дурак, - тихо проворчал старческий голос с потолка. - Это
называется не страхом, а похмельем. Пей воду и терпи. Не ты первый.
- Ты подслушивал? - с презрением спросил Климов.
- Еще чего! - с пренебрежением сказал сосед и даже, кажется, сплюнул. -
Это совсем не интересно. Теперь ты счастлив?
- Конечно, нет. С чего ты взял?
- Но ведь ты нашел женщину. Тебе этого не хватало?
- Совсем не так! - возмутился Климов. - Мне нужны моя жена и мои дети.
И больше никто. Эта женщина мне совсем ни к чему. Она чужая.
- Была чужая, может стать своей. Приручи. Хотя, мне сдается, что она
тебя скорее приручит. Ты ведь слабенький, маленький, ты ведь у нас
ангелочек.