"Владимир Кораблинов. Мариупольская комедия ("Браво, Дуров!" #2) " - читать интересную книгу автора

нее в Дюссельдорфе или еще где-то там собственный цирк, кругленький
капиталец. И цифру при сем называли, но разно, - от двадцати до ста тысяч и
даже полмиллиона. В немецких марках, конечно.
Весь же цирк ее был всего-навсего две лошади - Магнус и Лота, не бог
весть что, а капитал бесценный содержался в ее таланте, в ее темпераменте.
Клоунесса Акулина Дурова - о, это надо было видеть! В русской рубашечке, в
лапотках, с балалайкой, забавно вскрикивала: "Эй, юхнем!" - и публика ржала,
публику потешали ее отчаянные сальто-мортале и расшитая рубаха, а главное -
нелепое соединение русского платья с явно немецким произношением.
Она была лютеранка, какое ж венчанье. И дети мои считались
незаконнорожденными; и хотя крещены были по-православному и в метрике
значилось, что отец их - русский дворянин Дуров, паспорта, тем не менее, по
дурацким законам Российской империи выправлялись им на материнскую фамилию -
Штадлер. И все шло у меня вразрез с общепринятым и благопристойным. "Не как
у людей", - резюмировал бы дяденька наш Николай Захарыч.
"Как у людей"... Скаж-ж-жите по-ж-жалуйста!

А дяденька-то помер между прочим. Вдребезги проигравшись, вернулся из
клуба на рассвете, написал записку: "Нет, не отыграться!", лег на диван, как
был, во фраке, в белом-жилете, и выстрелил себе в рот.
Ах, дяденька, дяденька! Царство тебе небесное...

Однако не будем отвлекаться, и пока еще более или менее дышится, и
мысль ясна, закончим этот наш полуночный разговор. А раз уж накатил на меня
такой покаянный стих (это знаешь ли, говорят, бывает перед смертью), то как
же не вспомнить случай с полетом через манеж - из сундука в сундук. И мою
подлейшую по отношению к тебе роль в этом номере, - вот что главное.
Ты уже работал тогда у Безано. Но что это была за работа! Не то
униформист, не то помощник дрессировщика, пустяковые акробатические трюки -
вздор, мелочь, ерундистика. А у меня идея блеснула сногсшибательная, да
требовался партнер, и я предложил тебе участвовать в номере. Ты с радостью
согласился - да, да, именно с радостью.
Ты думал, конечно, что я руку тебе протягиваю, ну, как брату, что ли...
Естественно: у меня имя кое-какое, а ты - пока нуль круглейший. Братья
Дуровы - это ведь уже, что ни говори, - марка! Это звучит.
В трактире, помнится, встретились, где-то в Зарядье. Низкие грязноватые
своды, застиранные скатерти, фикусы, канарейка и прочее такое, словно из
Достоевского. Бутылка сладкой сливянки, чай с крендельками.
Рассказал я тебе свою идею - ты так и взвился: "Толечка! Толечка!"
Доверчивый, ласковый, на шею кинулся:
- Потрясающе! Нет, ты понимаешь? Потря-са-ю-ще! И ведь подумать, как
гениально просто!
Чего уж проще.

Номер строился на внешнем сходстве братьев. Породистые, классически
правильные очертания лиц, прически, цвет волос, франтовские усы и прямо-таки
античная стройность фигур. Два совершенно одинаковых человека.
Разница в том лишь заключалась, что Анатолий был на глазах у публики,
он раскланивался, весело сыпал каламбурами, и публика, уже успевшая полюбить
молодого клоуна, шумно приветствовала его: "Браво, Дуров!" А старший брат,