"Владимир Кораблинов. Кольцо художника Валиади" - читать интересную книгу автора

по которой вряд ли потомки смогли бы представить себе этот по-русски
красивый, залегший в садах, холмистый город. И те, кто действительно любил
его, родное и милое свое место, сожалели об этом.
А город рос стремительно.
Мощные экскаваторы безжалостно уничтожали старину, рыли все новые и
новые котлованы, на месте которых в удивительно короткие сроки, ослепляя
обилием стекла, возводились многоэтажные, похожие на гигантские короба
здания.
Именно в это самое время на каменной ограде городского музея появилось
написанное черной и зеленой тушью объявление, извещавшее энских жителей об
открытии персональной выставки "старейшего", как было сказано в тексте,
художника края Николая Николаевича Валиади.
"Вот уж и старейшего!" - усмехнулся он, прочитав объявление. Ему и
смешно и немножко грустно сделалось от такого величания: до сих пор он
как-то не думал о старости, о пределе жизни - о смерти. Слово "старейший",
хочешь не хочешь, настраивало на печальные размышления.
Однако облачко грусти пролетело и исчезло. Да и в самом деле, о чем
было грустить, когда выставка имела успех необычайный. В огромном цикле - в
нескольких десятках полотен, в сотнях рисунков, акварелей, в ярких оттисках
монотипий (излюбленная техника Валиади) - перед зрителем встала история
Энска.
Она начиналась сумрачной, в лилово-серых тонах, картиной с непривычно
длинным названием: "Батый сказал, увидев реку: это Юлдуз - звезда!"
Тревожное, в рваных тучах небо, яркая полоска ненастной зари; холм, на
котором стояли дикие всадники; приземистые, с шевелящимися под ветром
гривами кони... волны травяного моря, широко лежащие до горизонта, и яркая,
в закатном отблеске, кривая излучина реки... наконец, сам Бату-хан,
черноватый воин, поджарый, с жестокими и вместе задумчивыми глазами
властелина полумира, - все это было полно такой изобразительной силы, такого
вдохновения, что зрители сразу покорно умолкали, переходили на шепот. Рукой
волшебника брошенные в эту дремучую старину, они с удивлением узнавали
местность - холмы, прибрежные камыши, ту самую, с детства знакомую речку,
где еще ребятишками лавливали они вертлявых пескарей... И вдруг - Батый!
Страшные, дочерна загорелые дикие воины. Звероватые, скалящие желтые зубы
кони. Хвосты бунчуков, развевающиеся на звонком степном ветру...
Это было колдовство.
А сам колдун - огромный, со своей светлой, седоватой уже бородой, с
горящими, словно угольки, глубоко запавшими синими глазами, с могучими
жилистыми ручищами, в старенькой, потертой вельветовой куртке, в никогда,
вероятно, не утюженных, широченных штанах, - сам колдун застенчиво прятался
за холщовыми стендами, раскланивался со знакомыми и незнакомыми, смущенно
улыбался... И уводил людей дальше - к новым картинам, к новому колдовству.
И вот перед зрителями - на крутых, зеленых, с глинистыми обвалами
буграх - строился деревянный город. Ясное небо сияло, белизна мужицких рубах
была ослепительна. Желтая, розовая щепа устилала притоптанную траву. А по
все той же реке с татарским названием Юлдуз (звезда) плыли плоты, разгружали
бревна, волоком волокли на городские стены неподъемные, многопудовые лесины
под вековечное, богатырское "Э-эй, взяли! Еще раз, взяли!"
И снова - та же излучина реки, серый, ветреный день... Белые барашки на
черных волнах... И лебединые груди кораблей... Под ветром хлопающие