"Владимир Кораблинов. Кольцо художника Валиади" - читать интересную книгу автора

на рынке с камышовой кошелкой или в тихих старинных закоулках города - с
большим холщовым зонтом, этюдником и раскладным стульцем.
Он привез с собою жену, но ее никто не видел. Соседи рассказывали, что
она "неходь", что, приехав с вокзала, художник снял ее с пролетки и внес в
дом на руках. И что она не по нем была - крошечная, в чем душа держится, и
это служило первое время предметом обывательских россказней и пересудов.
Многие удивлялись замкнутости художника, она их раздражала, ибо ничто
так не злит обывателя, как люди, незнающиеся ни с кем, живущие сами по себе,
в особицу. И, может быть, кому другому и досталось бы от соседей за такое
отщепенство, но, видно, было что-то в художнике, с чем обыватели мирились и
не только не ненавидели его, но даже уважали и словно бы побаивались.

Глава третья

Так прожил художник в Энске двадцать с лишним лет.
Он стал для города своего рода достопримечательностью. Исчезни он
вдруг - и это было бы все равно, как если бы исчез памятник Петру или
старинный, с петровских времен уцелевший, темный, приземистый дом
адмиралтейства.
Удивительно, как в старых русских городках быстро узнавалось все о
новом человеке! Ведь, как уже говорено, ни с кем не водил знакомства
художник, а весь город знал, что родом он из елецких мещан, что учился в
Петербурге и кончил курс знаменитого Куинджи, что у него в доме не едят
мясо, что они с женой - вегетарианцы. Много рассказывали об изумительной
физической силе художника: будто бы и подковы гнет, и железную кочергу узлом
завязывает. Словом, о нем узнали все, кроме одного: что делается в его
мастерской. Он никогда не продавал своих картин. Одну-единственную вещь он
написал по заказу музея - портрет Петра Первого в рост на фоне
адмиралтейства, того самого чернокирпичного, стоящего на берегу реки
мрачного дома, которым так гордились горожане и возле которого по воскресным
дням на ярко-зеленой траве собиралось гулянье с баянами, лодочным катаньем и
пивными горпищеторговскими ларьками.
Его часто видели с этюдником. Но что он писал?
Уголок старой, горбатой улички; вросшую в землю, полуразвалившуюся
звонницу древнего монастыря; старый деревянный мост, возле которого ютилась
разукрашенная пестрыми флажками лодочная станция "Динамо"; крутой, зажатый
между двумя каменными стенами спуск к реке, с отвратительной щербатой
мостовой, с ветхими покосившимися деревянными перильцами для пешеходов...
Все это казалось такой безделицей, о которой нечего было и толковать
всерьез. Горбатые улицы, церковные развалюхи, кособокие домишки, допотопные
фонари и круглые, похожие на грибы афишные тумбы - все это давным-давно
осточертело горожанам, в этом не виделось ничего замечательного. И когда в
начале тридцатых годов город стал бурно строиться и на месте всяких там
"обжорок", "монастырщин" и "поповых огородов" появились огромные
каменно-стеклянные дома, никому и в голову не пришло, что стоило бы на
память, ну, для истории, что ли, хоть как-нибудь запечатлеть облик старого,
уходящего в прошлое города.
Нашелся, правда, один энтузиаст, фотограф-любитель, который совершенно
бескорыстно, несмотря на скудные свои средства, пытался это сделать. Но то,
что им создавалось, было всего-навсего не очень умелой, мертвой фотографией,