"Алексей Корепанов. Грустная Снегурочка" - читать интересную книгу автора

комнате папа, а мое окно выходит на другую сторону, прямо в поле, но и там
еще с осени забили сваи, и скоро поднимется по соседству новая
девятиэтажка, и теперь уже она будет самой крайней в городе.
От школы до нашего дома в снегу протоптана тропинка. Узкая
тропинка, потому что ходят по ней только школьники, да иногда родители
на родительское собрание. Школьников по всем нашим девяти этажам и пяти
подъездам набирается вместе со мной десятка два, не больше. Взрослые и
малышня топают по утрам и вечерам другой дорогой - к детскому садику и
автобусной остановке и обратно. Пустырь у нас грандиозный, на нем вполне
могут разместиться три футбольных поля и еще для трибун места хватит.
Думаю, строители зачем-то его приберегли. Может быть, для того же стадиона.
Ближе к школе на пустыре стоит сарайчик со всякими там дворницкими
метлами и ведрами, а ближе к нашему дому даже растут не тронутые
строителями тополя. Больше ничего интересного на пустыре нет, кроме разве
что звездного неба. Красивое прикрывает пустырь небо, особенно в морозный
вечер, когда торопишься по скользкой бугристой тропинке, окна весело
светятся, а звезды колючими льдинками висят над головой и перемигиваются
как разноцветные лампочки на школьной дискотеке.
В общем, повернул я за угол школы - кое-где в классах еще горел
свет - перекинул клюшку на другое плечо и посмотрел на второй этаж, на
окна нашего шестого-"а". И увидел часть коричневой доски, лысины и
шевелюры великих ученых, портреты которых украшали стену, горшки с
какой-то зеленью на подоконниках и новенькую. Новенькая стояла у
окна, уперев руки в подоконник, и смотрела поверх моей головы и поверх
пустыря, и поверх нашей девятиэтажки. Наверное, она смотрела на небо, хотя
что там можно увидеть вечером из окна освещенного класса?
С девчонками у меня отношения сложные. Во втором классе я влюбился в
Любу Воронину, это было еще в другой школе, когда мы жили за парком. Я
писал Любе разные записки, но она чихать хотела на мою любовь. Потом были
еще две или три девчонки, а в пятом классе, уже в этой новой школе, я
влюбился серьезно. Она жила в доме с гастрономом около автобусной
остановки, и по воскресеньям я часами слонялся у ее подъезда, а когда она
выходила погулять с подружками, делал вид, что совершенно случайно забрел в
эти края и вообще жду автобуса. Не знаю, чем бы все это кончилось, а я ведь
даже футбол из-за нее осенью забросил и пытался сочинять стихи, только
после первой четверти она уехала. Папа у нее был военным, я его видел
несколько раз, когда он с ней под ручку вышагивал к остановке, и они уехали
куда-то в Белоруссию, и я остался со своей любовью у разбитого корыта. Как
у Пушкина.
Новенькая появилась в середине февраля. Заняла пустовавшее место за
третьим столом у окна, рядом с зубрилой и воображалой Романовой, на уроках
молчала, на переменах молчала, стояла в стороне у подоконника и смотрела на
нас чуть удивленно. И на нас, и на "бэшников", и на малышню, устраивавшую в
коридоре дикие индейские игры, и на дежурных учителей. Удивленно смотрела
черными глазами, словно там у нее, откуда она приехала, не такая же была
нормальная школа. Глаза вот ее мне не очень нравились. Больно уж грустные
глаза. И имя какое-то чудное - Аоза. Родителям шуточки, а детям потом
отдуваться. А фамилия самая что ни на есть обыкновенная - Иванова. Аоза
Иванова.
Сразу она как-то от нас отстранилась. В общем, не приняли мы ее. Мы