"Андрей Корф. Сто осколков одного чувства " - читать интересную книгу автора

его щеки, он почувствовал в этом месте ожог. Но вместо губ по ожогу прошелся
целебный язычок, отстраняя боль, как случайное воспоминание. И только потом
пришли губы, от прикосновения которых по телу пошли круги, как от брошенного
в озеро камня. Пилигримы покачнулись на волнах, но не замедлили свой шаг и
продолжали двигаться к цели.
Он еще крепче зажмурился, боясь взглядом спугнуть происходящее. Его
руки и ноги застыли, как залитый в форму металл, только в паху сладко
пульсировали удары крови.
А она вдруг вся отстранилась, оставив его тело в зябком сиротстве - и
тут же вернулась, будто повзрослев и разозлившись на свою взрослость. Ушли
пальцы - пришли ладони и обшарили его от головы и до пят, будто он украл и
спрятал что-то, принадлежащее только им. Кожу заштормило, по поверхности
прокатились валы колючих мурашек. Его сознание барахталось в волнах, но пах
встречал их каменным молом, о который разбивалось все - шторм, волнение,
страх...
Потом вернулись пилигримы, прошли по выжженной земле окончательным
маршем, прикорнув ненадолго у цели своих странствий, и, наконец, ушли
насовсем, через зеленую равнину Памяти - в снежные пустыни Беспамятства.
В его мозгу коротко полыхнули видения: огромная мама, кусок белой
стены, нищий старик на ступеньках, фотографическая вспышка от снежка,
попавшего в глаз...
Тем временем ее тело, как туча в зной, надвинулось откуда-то сбоку,
сверху, со всех сторон. Ему на щеку упали первые капли. Наверное, она
плакала. Он не знал этого и не хотел знать, зажмуриваясь все сильнее и
сильнее. Его жар отступал в тени ее тела, такого легкого и сильного. Она
накрыла его целиком, как трефовая дама - червонную шестерку. Но червонная
шестерка знала, что сегодня - ее день.
День червей.
И, в козырном порыве перевернув мир навзничь, он оказался сверху.
Они шевелились в такт, полураздавленые тишиной, сбивая с ритма все часы
во Вселенной. Орали будильники, астрономы пересчитывали расстояние до звезд,
стряхивая ближайшие с окуляров своих телескопов.
Он черным всадником несся на своей норовистой кобыле, из-под копыт
летели грязь, пыль, куски мебели, мраморная крошка разбитых вдребезги
статуй... Мама, заслоняя уже полмира, вздымалась сзади в немом протестующем
крике... Она было страшна, и он скакал все быстрее и быстрее, только бы
убежать подальше, навсегда, насовсем, от этого липкого и сладостного
кошмара...
Он звал своих пилигримов, но только скрюченные корни колдовского дуба
встретили его на месте их последнего привала. И корни эти, равнодушные к
земле, выпростались из нее и вцепились в него, вросли с победным чавканьем,
поднимая над кроной стаи нетопырей...
Повеяло сыростью, как из погреба. И вместе с сыростью выплеснулось
вино - неведомое, горькое, смертельно пьянящее... Сколько лет оно лежало
здесь, среди замшелых бочек, дожидаясь первого путника?...
Кобыла гарцевала под ним, недовольная промедлением, и звала вперед, к
совсем близкой уже цели... Он вырвал из себя корни вместе с запутавшимся в
них сердцем, выбросил пустую бутылку - и понесся вскачь, уже не оглядываясь,
уже поняв, что впереди - обрыв и радуясь этому...