"Александр Кормашов. Хох Дойч " - читать интересную книгу автора

фронте. Все шыре и шыре стахановский размах...
Политрук округлил глаза. Андрюха смутился, замолчал, потом почесал
левой рукой голову и попробовал все же выкрутиться:
- Дак это... Все на защыту соцьялистического Отечества, как сказано
товарищом Сталином, я понимаю как... дак когда в колхозе у нас горело гумно,
тут все и побегли. Тушыть.
Политрук не удержался и улыбнулся.
- Чео ржоте-то? - обернулся Андрюха на ржущих красноармейцев.
Мишка Черезболотов ржал вместе со всеми. А чего ржать-то? Сам эдак же
говорит. И все в их селе эдак говорят. Гад ты, Мишка. Предатель.
Зато потом Мишка все хотел подлизаться. Смотрел на нарывающий палец и
говорил, что лучше не подорожник, а надо помазать медом. Тогда высосет. И
ведь нашел где-то меду! Но это было потом, когда в их колонну влили с
полроты разношерстных солдат, то ли выходивших из окружения, то ли бежавших
и остановленных. Многие без оружия. Все они были злые, хмурые, в драных и
замызганных гимнастерках, с черными от въевшейся грязи лицами и руками.
К двоим таким Мишка подкатился, услышав, что они тоже окают. Правда,
оказалось, не земляки, а откуда-то с Волги, служили срочную в Белоруссии.
- сп! - Мишка уважительно присвистнул. - И куды вас топерь, мужики? -
сочувственно спросил он, зашагав рядом.
- Куда нас, туда и вас. У всех путь один. От Разхерошина через
Жоподралово до Подыхалово. С табаком как?
- Да хоть закурись, - сказал Мишка и кивнул на Андрюху, который
придерживал табак для обмена. Хотя сам Мишка не курил тоже.
Неведомо какими путями, но к вечеру ему удалось выменять маленький
кусок меда, прямо в сотах, правда, уже обсосанных и пожеванных.
- Это даже хорошо, - объяснил он. - Только лучше пристанет. На вот,
пожуй и сразу приложи. - И он заоблизывал свои губы.
Но приложенный к пальцу и примотанный бинтом воск лишь только усилил
боль, когда твердыми краями стал врезаться в продолжающий раздуваться палец.
Ночь Андрюха не спал, все стонал, и что с ним происходило вплоть до самого
того дня, до момента, когда во время атаки он воткнул свой штык в спину
Мишки, помнилось совсем смутно.
Помнил, как его обматерил военфельдшер, предлагавший этот ноготь
содрать, но если будет гангрена, он за это не отвечает, потому что спирта
все равно нет, даже не было; помнил, кто-то сказал, что если палец отрежут,
тут тебе, хлопец, прямой путь под трибунал, потому как солдат без
указательного пальца на правой руке - это верный симулянт или, что хуже,
самострел; помнил, как палец мазали чем-то тухлым и заматывали бинтом;
помнил затем какое-то поле с неубранными суслонами ржи и как лежал он на
этом поле, перед атакой, под озадаченным взглядом младшего политрука
Михалева, потому что снова поднимал руку, но на этот раз будто захотел
сдаться и пойти в плен; помнил, как он бежал с винтовкой на сгибе локтя, как
зажимал под мышкой приклад и как ни разу не выстрелил, потому что на бегу не
получалось передернуть затвор, да и палец уже не пролезал под скобу, оттого
не удавалось найти спусковой крючок, разве только нащупать его там другим,
безымянным, средним или мизинцем... - слишком много становилось их, пальцев,
и слишком мало времени, чтобы в них разобраться.
Чего он совершенно не помнил, не видел и не мог знать, - это как
бежавший впереди Мишка, крупный, неповоротливый, хотя и подхватистый на