"Валерий Королев. Похождение сына боярского Еропкина [И]" - читать интересную книгу автора

придумал. Живут. Язычники. Казалось бы, в языческом состоянии им сподручнее
тяжко грешить, да не тут-то было. У них, видишь, на все закон: то нельзя,
это нельзя; на все ответ: таков порядок. Да ты сам слышал. Оттого и грешат
мелко, так себе: ульи унесут, невод украдут, лесину в чужом лесу срубят.
Тоска. Муж же на чужую жену не глядит, жена на чужого мужа - тоже. Я уж
было на них рукой махнул. Но когда к Смуру пришел и, стоя у тебя за спиной,
Смура послушал...
- Ты там был? - не поверил ушам Еропкин.
- Был, был. И вот что решил: Смур - наинужнейший мне, то есть нам,
человек. Ты слушай, сын боярский. Ведь это же надо, что он удумал! Да тут,
коли дело выгорит, такие разбой да грабеж пойдут - мы с тобой сразу
отличимся. Только бы сюда, в Свободину, еще десятка два таких же, как ты,
детей боярских завлечь и столько же здешних стяжателей вроде Смура выискать
- конца-края грабежам не станет. Избы что - земля, камни по всей Свободине
гореть будут. А там, глядишь, и Народное Царство в смуту влезет да в ней и
увязнет. Да тут до искончания мира на всех греха хватит! Мы, сын боярский,
заместо закона им страсть к наживе подкинем. Закон супротив наживы не
устоит. Правильно? Правильно. Потому что страсть к наживе может обороть
единая власть да единая вера. Но власти единой у них нет и веры нет. Тут, в
Смуровом городище, каждая семья по-разному молится. Смешно сказать: кто в
речку верит, кто в облако, а кто в кукушиный крик да в шорох камыша. Так-то
Свободина эта - что яблоня в наливных яблоках, тряхни - и осыпятся. Вот я
и надумал: жадюга Смур у нас на первый раз есть, детей же боярских ты мне
присоветуешь. Есть у тебя знакомцы, такие же, как ты, мужалые да ухватистые,
готовые за золото хоть кому послужить?
- Ага, - услужливо кивнул Еропкин, споро обгладывая заячью ногу. Заев
зайчатину ложкой соленых рыжиков, вытер кулаком усы и принялся загибать
блестящие от жира пальцы: - Сенька Петров, боярский сын, наш, валдайский,
почитай, сосед. Звяга Силин, тоже воинский человек, из митрополичьих. Да вот
еще Сулейка, татарин касимовский, баял: де, княжеских кровей. Еще, еще...
Загнув четвертый палец, нахмурился, но, как ни силился, более назвать
никого не смог. Всех друзей-знакомцев мысленно выстроил в ряд, вгляделся в
лица. Всякий народец попался, всякого достоинства и достатка, некоторые
слава только, что носили крест, - чистые басурмане, свое устерегут, но
чужое унесут, да еще божиться станут: мол, сроду чужого не брали. Если же
божба не поможет, ретивого взыскателя и зарежут отай, после же дивятся:
вчерась, дескать, за рухлядью приходил - кричмя кричал, а ноне и нос не
кажет - видать, засовестился. Но согласных за золото служить абы кому,
кроме трех названных, не было. Эко диво дивное! Взять хотя бы, к примеру,
Мишаню Зернова. Ведь по всем повадкам-ухваткам - тать, обличьем
страхолюден, а служить, окромя царя-батюшки да Руси-матушки, никому не
станет. Еропкин сейчас это понял наверняка, только объяснить причину не мог.
Дивясь такой сущей нелепице, вспомнил, как Мишаню Зернова присватала
полоцкая боярыня, богатющая, красавица и вдова. Мишаня и ночь переночевать с
ней сподобился, а наутро сплюнул сквозь зубы Еропкину на сапоги, выразился:
"А у нас бабы краше" - и, вернувшись из похода, у себя под Звенигородом
обженился на меньшой дочушке такого же, как и сам, сына боярского. Всей и
прибыли с женитьбы: как теперь на Москву-реку купаться правит - голозадая
команда по тропочке поперед бежит, пять сынов-погодков. Это надо же таким
дурнем быть! Получается, все его, Еропкина, друзья-знакомцы - дураки. Много