"Валерий Королев. Похождение сына боярского Еропкина [И]" - читать интересную книгу автора

общей мерой не измеришь, но только вашей. Он - русский, русский у вас! Вы
Его за пазухой носите! А что в таком разе делать мне, коли прямой власти над
вами у меня нет? Я волен смущать вас, но в остальном-то - не волен! Вот и
действую по обстоятельствам. Половцы привалили - думал, ратям конца-края не
будет, а вы рубились-рубились с ними да и давай жениться на их бабах.
Родичей, вишь, нашли! Мыслимое ли дело - половцы от татар спасаться к вам
кинулись! А татары... Казалось, уж они-то из вас дух вышибут, но вышла
срамота. Срамота! Силой дикой своею они породили вашу государственность, да
теперь же этой государственности еще и служат. Ведь до чего дошло-то, до
чего дошло - я для дела своего только троих могу приспособить. Вас, детей
боярских, дворянчиков-то, чуть ли не сто тыщ, а подходящих трое. Да в каком
царстве-государстве этакое видано, окромя Руси?!
Гость уже кричал, скаля мелкие зубки. Еропкин, кажется, в комочек
сжался. Великий и доселе неведомый страх напал на него. Случалось ранее,
воеводы ногами топали, покрикивали, брызжа слюной, возмущаясь его воинскими
неумелостью, нерасторопностью, и от крика начальственного в нем вспыхивал
страх - поджилки тряслись, пот прошибал, хотелось сквозь землю провалиться.
Всяко бывало. Но никогда его не полонил такой ужас, холодный,
обезнадеживающий, гнетущий и ум, и волю, когда одно в сознании: нет
спасения.
Волосы вздыбились у Еропкина, зашевелилась борода. Только и выдавил
сквозь одеревеневшие губы единственное спасительное:
- Я-то при чем?
И гость, как бы сраженный этим вопросом, обмяк.
- Да ты ни при чем, - ответил тихо. Помолчав, еще тише поведал: -
Выродок ты. - И, грудью навалившись на стол, сообщил как бы тайное: -
Планида моя такая - с выродками дело иметь... - И, закручинившись,
тоскливо простонал совершенно на волоколамский лад: - Бяда-а!
От возгласа свойского, родного Еропкину полегчало. Поджатые ноги он на
пол опустил, пошевелил руками, ладони поднес к лицу и, словно бы умываясь,
пригладил волосы и бороду.
- А ты пей, пей, мой желанный, - сказал ему гость ласково, уже на
маманин лад, протянул руку и тоже по-маманиному пощекотал Еропкина за ухом.
Только пальцы были не как у мамани - теплые, а горячие как угольки, и от
прикосновения не всколыхнулась в груди нежность, но полыхнула преданность,
да такая необоримая, не соразмеримая ни с чем, что показалось: обмерить и
обороть ее под силу одной лишь смертушке. К примеру, вложи гость в руку
Еропкину нож да вели: зарежь себя - и Еропкин тут же зарезался бы.
А гость тем временем из сумы бездонной вытащил кошель и пропел
маманиным голосом:
- Я, желанный мой, гостинчик тебе припас.
Кошель большущий. Взрослого барана голову в него уложить можно.
Еропкин, кошель приняв, крякнул: тяжел. Супоньку ременную растянул,
пальцы жадно дрожащие в горловину сунул - так и есть, золото, сотни и сотни
полновесных кругляшей, может, и тысяча, а то и две. Еропкин никогда не
видывал столько сразу, потому ни по весу, ни по объему точной суммы
определить не мог.
А гость:
- Бери, бери. Это ты уже выслужил. Десяток таких кошелей выслужишь -
как раз мешок. Мало покажется - еще послужишь, столько же дам.