"Хулио Кортасар. Луи Армстронг - огромнейший хроноп (Рассказ)" - читать интересную книгу автора

и немыслимые пространства, не обращая никакого внимания на разъяренных
капельдинерш, а ведь еще вчера слушать концерт для флейты и арфы к ним
пришла такая культурная публика, одно удовольствие; и добро бы хронопы щедры
на чаевые, ничего подобного, так и норовят куда-нибудь пролезть, и плевать
хотят на капельдинерш. А они по преимуществу надейки, и оттого совершенно
потерялись от такой наглости: то зажгут, надо не надо, свои фонарики, то
погасят со вздохом, у надеек это знак великой печали. Вдобавок хронопы эти
принимаются свистеть и орать во все горло, вызывая на сцену Луи Армстронга,
а тот, помирая со смеху, все медлит забавы ради. Театр уже раскачивается,
точно огромный гриб на тонкой ножке, взбудораженные хронопы вопят, требуют
выхода Луи, в воздухе откуда ни возьмись полным полно бумажных самолетиков,
тыкаются то в глаза, то в затылки фамов и надеек, а те негодуют, ерзают,
морщатся. Но попади такой самолетик в хронопа, тот подскакивает с места как
ужаленный и в ярости пускает его назад, - одним словом, в театре "Елисейские
поля" творится черт-те что.
Наконец на сцену выходит какой-то господин и приближается к микрофону,
явно намереваясь произнести вступительное слово, но поскольку публика ждет
не дождется Луи, а этот тип ей вовсе ни к чему, хронопы приходят в
неистовство, орут истошно, заглушая его голос, и лишь видно, как тот
открывает и закрывает рот, уморительно напоминая рыбу в аквариуме.
А Луи - величайший хроноп - ему, наверно, жаль пропавшей речи, и он
вдруг появляется на сцене из маленькой боковой дверцы. Первое, что видишь, -
большой белый платок, его платок, парящий в воздухе, и следом - яркое
золотое сияние, и это - труба Луи Армстронга, а уже за ней, от темноты
крохотного дверного провала отделяется темнота, наполненная светом Луи,
который крупно шагает по сцене. И все: конец всему, будто вдруг сорвались с
петель книжные полки, в общем, словами не передать.
Позади Луи его ребята, вот они - Трамми Янг *, который играет на
тромбоне, словно держит в объятиях голую женщину и она золотисто-медового
цвета, а рядом Арвел Шоу **, который играет на контрабасе, будто держит в
объятиях голую женщину и она цвета густеющего сумрака, и Кози Коул ***,
который нависает над ударной установкой, словно маркиз де Сад над
исхлестанными задницами восьми голых баб, и еще двое музыкантов, чьи имена
не стоят упоминания, они здесь, наверно, по оплошности импресарио, а может,
Луи наткнулся на этих ребят под Пон-Неф **** и увидел их голодные лица, да
вдобавок одного зовут Наполеоном, а это железный аргумент для Армстронга,
такого потрясающего хронопа. Но вот он час Апокалипсиса - Луи уже поднял
свой сверкающий золотом меч, и первая фраза "When its sleepy time down
South" опускается на людей лаской леопарда, спрятавшего когти. Музыка
вылетает из трубы Армстронга, как ленты из уст святых на готических
картинках, и в воздухе рисуются горящие золотом письмена, а следом за первым
посланием вспыхивает "Muscat Ramble", и мы, в партере, судорожно цепляемся
за все, во что можно вцепиться под руками у себя и у соседей, отчего зал
становится странно похожим на огромное сообщество обезумевших осьминогов, а
в центре этого действа - Луи, он стоит, закатив глаза, белеющие за трубой, и
девственно белый платок трепещет в затянувшемся прощании с чем-то, чего не
понять, будто он, Луи, готов без конца говорить "прощай" музыке, которую
творит сейчас, в этом зале, и которая тут же исчезнет навсегда; будто ему
ведомо, какой страшной ценой надо платить за эту немыслимую свободу, его
свободу. В каждом хорусе *****, когда Луис закручивает немыслимым завитком