"Виталий Коротич. Лицо ненависти " - читать интересную книгу автора

Мы с Кэт поговорили о том, как человек одинок, - популярная тема в
Нью-Йорке. Она вспомнила кубинца, задавленного белым медведем ("Мы с этим
человеком поняли бы друг друга, - сказала она, - потому что, когда человек
лезет к медведю, чтобы поговорить о любви, одиночестве и всем остальном,
значит, он дошел до точки").
- Что такое любовь, Кэт? - спросил я.
- Это такое, когда человек не одинок, - ответила моя рыжеволосая
спутница без малейшего напряжения: очевидно, она уже размышляла на эту тему.
...Вот что странно: разговаривают два человека, ничем не связанные, и в
разговор постепенно включаются многие события и люди, понемногу формирующие
хоть шаткую, но общность. Даже погибая от одиночества, человек никогда не
бывает одинок совершенно: все его друзья и враги, соседи по дому,
родственники, приятели и сослуживцы так или иначе формируют фон для беседы.
В чужих городах со случайными собеседниками разговаривать поучительно - дома
я, наверное, давно уже попрощался б с такой вот Кэт, а здесь мне было
интересно прикладывать чужие мерки к чужому для меня миру.
Сразу же скажу: Кэт совершенно не боялась незнакомых мужчин. В этом
смысле она была похожа на большинство своих нью-йоркских сверстниц, которые
ходят в кроссовках (неся в сумочке красивые туфельки на случай, если надо
будет кому-то понравиться), улыбаются кому угодно (сберегая главную улыбку
для особого случая).
Кэт сияла от потребности в человечестве, но в то же время несколько раз
подряд вздохнула по своему парню, с которым так некстати поссорилась; ей
надо было вокруг себя сто миллионов людей обоего пола, но со всей
непредубежденностью доброго человека она искала в мире и собственный причал
понадежнее - все это одновременно, все сразу.
Нью-Йорк расступался перед нами, и мир был прекрасен. Мы вышли на Пятую
авеню, к знаменитому отелю "Плаза", где на огромной, по нью-йоркским меркам,
и вполне европейской по виду площади отдыхали извозчики в шелковых цилиндрах
и алых жилетах - этакий образ аристократа, пришедшего домой после свидания с
королем и сбросившего лакею фрак. Сытые и чистые лошади, запряженные в
фаэтоны с лакированными боками, разглядывали толпу потенциальных пассажиров.
Но толпа не рвалась кататься - дорого; у меня тоже если и были деньги, то
самое большее на мороженое. Мороженое продавали у "Плазы" на площадке под
красивыми зонтиками, с видом на лошадей живых, меланхолически переступающих
по булыжнику, и бронзовых, которые несли своих героических седоков на
памятниках у Центрального парка.
Все это было весело, неправдоподобно и в то же время логично, будто в
сказочной повести Юрия Карловича Олеши о толстяках. Только лишь я подумал о
том, что для полного счастья не хватает музыки, как возникла и музыка. Это
были медные инструменты и четкие, ритмичные удары больших барабанов; музыка
взорвалась, и стало ясно, что замолкнет она нескоро: к нам шел парад.
Парад, двигавшийся по Пятой авеню откуда-то снизу, от небоскребных
комплексов, воткнувшихся в копченое небо, тоже возглавлялся лошадьми. Вернее
сказать, монументальными всадниками, конными полисменами. Но все-таки лошади
были заметнее, чем их седоки, затянутые во все черное. И еще заметнее были
декоративные костюмы участников парада - членов немецкой общины Нью-Йорка,
одной из старейших в городе национальных групп. Мы с Кэт ели мороженое, а
они шли, затянутые в черные и зеленые камзольчики, с женами в замшевых