"Виталий Коротич. Не бывает прошедшего времени " - читать интересную книгу автора

никуда не деться от ее уроков. Здесь, в Париже, где на бульварах шустрые
негритята продавали заводных голубей, а влюбленные не уходили со скамеек у
Сены, кажется, со времен Виктора Гюго, само слово "сражение" сегодня могло
показаться странным.
- Если ты примешься рассказывать на своих вечерах, кто против кого
сражался в прошлой войне, для многих это окажется полной неожиданностью, -
сказал мне давний знакомец Саша, наш журналист, лет уже десять работающий в
Париже. - Погляди-ка, - толкнул он меня локтем, - какие довольные жизнью
пожилые немцы выходят из твоей гостиницы! Я сидел, пока ты относил чемоданы,
и поражался солидности этих людей, их самоуважению, хоть понятно, даже по
возрасту они не могли не воевать против Франции. Но нынче это зовется
Визитом Вечного Мира. Они вслух рассуждают о вечности, о том, что вчера еще
было им недоступно, что было недоступно их жертвам... Неподалеку отсюда, на
острове Сите, у собора Парижской богоматери, в неглубоком подземелье,
выложенном казематными серыми шлифованными камнями, мемориал в честь двухсот
тысяч французов, исчезнувших в нацистских концлагерях. Интересно, он входит
в программы туристских вояжей для пожилых немцев?..
Саша обещал помочь мне с просмотром нескольких архивов, больше я его
старался своими делами не беспокоить, тем более приятно, что он так четко
ощутил эти вот самые "мои дела": в гостинице с пожилыми туристами из ФРГ, в
окрестных ресторанчиках, где наравне с белым шабли начали подавать белые
рейнское и мозельское, привычные для участников Визита Вечного Мира...
Как раз праздновали сороковую годовщину "второго фронта", высадки
союзников и поражения фашистов в Нормандии. Иные газеты ветеранами называли
всех подряд, независимо от того, кто из какого оружия стрелял и в какую
сторону. Собственно, о стрельбе вспоминали нечасто: победители плясали с
бывшими побежденными, обнявшись, на киноэкранах и на плакатах. О нас,
советских, упоминая о победителях, почти не говорили; как-то анахроничной
для многих представлялась мысль, что были на войне убийцы и убитые. Ладно,
оглядимся, это я взъерепенился уже с самого начала, потому что в кафе на
углу празднично торговали баварским пивом, а посетители, сдвинув столы и
сгрудившись у витрины, колотили кружками каждый перед собой и очень
веселились от этого.
"Макс Резиданс", куда я возвратился после обеда, оживал после сиесты,
мои гостиничные соседи пошевеливались в кафе, которое занимало вестибюль.
Стойка, где портье выдавал ключи, была сращена со стойкой бара; портье
продавал и выпивку, перебегая от стенки с ключами к стенке с бутылками и
нахваливая на ходу грушевый самогон, присланный в "Макс Резиданс" из
Эльзаса: внутри бутылки поблескивала большая желто-зеленая груша.
Все на свете наречия прекрасны и достойны любви. Но я напрягся, оттого
что в первый же мой парижский день в вестибюле было столько немецкой речи.
Это было как ожог слуха, так как моя языковая практика в немецком начиналась
с чтения приказов о задержаниях и расстрелах заложников, приказов, которые
расклеивались по улицам оккупированного Киева.
Ну ладно, вы уж простите, что начало столь калейдоскопично, - все-таки
Париж...
На бульваре перед гостиницей вертелись дети на роликовых досках. Было
очень весело, и надо же было такому случиться, что, будто злая примета, моя
первая же попытка систематизации Парижа, прогулки по нему, была сорвана.
Отскочив от паренька на доске, уклонившись от веселой группы прохожих, я