"Николай Иванович Костомаров. О следственном деле по поводу убиения царевича Димитрия " - читать интересную книгу автора

совершенному людьми, присланными от Годунова и уже растерзанными от
разъяренного народа. Что в Угличе говорили именно так, показывает суровое
мщение Бориса над Угличем, казни, совершенные над его жителями, переселение
в Пелым, запустение Углича. Но что мог сделать Шуйский с такими показаниями?
Он знал заранее, что в Москве таких показаний не хотят, да притом и все
показания ли голословны: никто из говоривших об убийстве не был сам
свидетелем убийства.

И вот, по словам того же летописного повествования:
"Князь Василий, пришед с товарищи в Москве и сказа царю Федору неправедно:
что сам себя заклал"

Летописец далее говорит, что "Борис с бояры Михайла Нагаго и Андрея и сих
Нагих пыташа накрепко, чтоб они сказали , что сам себя заклал".
Согласно с этим и в окончании следственного дела говорится: "...и по тех
людей, которые в деле объявилися, велел государь посылати".
Принимая во внимание это последнее известие, нельзя быть уверенным, чтобы те
показания, которые представляются отобранными Шуйским и его товарищами в
Угличе, были на самом деле все там составлены; некоторые из их могли быть
записаны уже в Москве, где, как сообщает летописное известие, пытками
добывали сознание в том, что Димитрий зарезался сам в припадке падучей
болезни. Нельзя не обратить особенного внимания на то обстоятельство, что в
конце того же следственного дела, где сказано вообще, что "по тех людей,
которые в деле объявилися, велел государь посылати", говорится вслед затем,
что "в Углич послан был Михаила Молчанов, по кормилицына мужа, по Ждана
Тучкова и по его жену по кормилицу по Орину, а взяв везти их к Москве
бережно, чтоб с дороги не утекли и дурна над собою не учинили". Отчего эта
особая, как видно, заботливость о кормилице и ее муже? Не потому ли, что
кормилица была при царевиче в те минуты, когда он лишился жизни? Но ведь по
следственному делу не одна она была свидетельницей, и подобно другим она
представляется давшей еще в Угличе показания о том, что царевич зарезался
сам. Муж ее совсем не значится в числе спрошенных в Угличе, а между тем его
вместе с женою тащат в Москву. Если мы вспомним, что говорит то
повествование о смерти Димитрия, которое мы признаем самым достовернейшим,
то окажется, что здесь следственное дело само невольно проговорилось и
обличило себя. Кормилица была единственной особой, в присутствии которой
совершилось убийство и, вероятно, она совсем не давала в Угличе такого
показания, какое значится от ее имени в следственном деле, - вот ее-то и
нужно было прибрать к рукам паче всякого другого, а вместе с нею политика
требовала прибрать и ее мужа, так как в Московском государстве было в
обычае, что в важных государственных делах, смотря по обстоятельствам,
расправа постигала безвинных членов семьи за одного из их среды. Само собой
разумеется, что Тучкова-Жданова была опаснее всех: она хотя также не видела
своими глазами совершения убийства, но могла разглашать такие
обстоятельства, которые бы возбуждали сильное подозрение в том, что Димитрий
не сам зарезался, а был зарезан, и потому-то ее необходимо было уничтожить;
а чтоб муж не жаловался и не разглашал того, что должен был слышать от жены,
то следовало и мужа сделать безвредным. Недаром русская пословица говорила:
муж и жена - одна сатана! Защитник Бориса говорит: "Если б она (Тучкова)
погибла по приказанию Бориса, то после о том не умолчали бы враги его". А