"Н.И.Костомаров. Автобиография " - читать интересную книгу автора

излишнею роскошью". Этот ответ много пособил ему в дальнейшей его карьере.
Учитель русской словесности Николай Михайлович Севастианов был тип
ханжи, довольно редкий у нас на Руси, как известно мало отличающейся
склонностью к девотизму; он сочинял акафисты св. Митрофану, постоянно
посещал архиереев, архимандритов и, пришедши в класс, более поучал своих
питомцев благочестию, чем русскому языку. Кроме того, в своих познаниях о
русской словесности это был человек до крайности отсталый: он не мог слушать
без омерзения имени Пушкина, тогда еще бывшего, так сказать, идолом
молодежи; идеалы Николая Михайловича обращались к Ломоносову, Хераскову,
Державину и даже к киевским писателям XVII века. Он преподавал по риторике
Кошанского и задавал по ней писать рассуждения и впечатления, в которых
изображались явления природы - восход солнца, гроза,- риторически
восхвалялись добродетели, изливалось негодование к порокам и т. п. Всегда
плотно выбритый, с постною миною, с заплаканными глазами, со вздыхающею
грудью являлся он в класс в синем длинном сюртуке, заставлял учеников читать
ряд молитв, толковал о чудесах, чудотворных иконах, архиереях, потом
спрашивал урок, наблюдая, чтобы ему отвечали слово в слово, а признавая
кого-нибудь незнающим, заставлял класть поклоны.
Учитель естественной истории Сухомлинов, брат бывшего харьковского
профессора химии, был человек неглупый, но мало подготовленный и мало
расположенный к науке; впрочем, так как он был умнее других, то несмотря на
его недостатки как учителя в полном смысле этого слова, он все-таки мог
передать своим питомцам какие-нибудь полезные признаки знания.
Учитель всеобщей истории Цветаев преподавал по плохой истории Шрекка,
не передавал ученикам никаких собственноустных рассказов, не освещал
излагаемых в книге фактов какими бы то ни было объяснениями и взглядами, не
познакомил учеников даже в первоначальном виде с критикою истории и, как
видно, сам не любил своего предмета: всегда почти сонный и вялый, этот
учитель способен был расположить своих питомцев к лени и полному безучастию
к научным предметам.
Греческий язык преподавал священник Яков Покровский, бывший вместе и
законоучителем. Он отличался только резкими филиппиками против пансионского
воспитания, вообще оказывал нерасположение к светским училищам, восхвалял
семинарии и поставил себе за правило выговаривать так, как пишется, требуя
того же и от учеников, чем возбуждал только смех. Это был человек до
крайности грубый и заносчивый, а впоследствии, как мы узнали, овдовевши, был
судим и лишен священнического сана за нецеломудренное поведение.
Учитель французского языка Журден, бывший некогда капитан
наполеоновской армии и оставшийся в России в плену, не отличался ничем
особенным, был вообще ленив и апатичен, ничего не объяснял и только задавал
уроки по грамматике Ломонда, отмечая в ней ногтем места, следуемые к выучке
и произнося всем одно и то же: jusquici*. Только когда припоминались ему по
какому-нибудь случаю подвиги Наполеона и его великой армии, обычная
апатичность оставляла его и он невольно показывал неизбежные свойства своей
национальности, делался живым и произносил какую-нибудь хвастливую похвалу
любимому герою и французскому оружию. Считаю при этом кстати вспомнить
случай, происшедший у меня с ним еще в пансионе Федорова, где он, по выходе
Попова, был помощником содержателя и имел жительство в пансионе. Я не
поладил с гувернером, немцем по фамилии Праль; Журден поставил меня на
колени и осудил оставаться без обеда. Желая как-нибудь смягчить его