"Александр Костюнин. Сплетение душ (Повесть-хроника)" - читать интересную книгу автора

(я и не мечтал об этом просить) нарисовал карандашом: зима, лесная дорога и
по ней идут лесовозы ЗИС-5, точно такие, как у нас в леспромхозе до войны.
Меня потрясла реальность этого графического образа, возможность простым
карандашом так ярко изобразить события.
Наши отношения с отцом на глазах срастались. Внешне он не проявлял ко
мне ласки. Не помню, чтобы когда-нибудь папка подхватил меня на руки, обнял,
потискал, поцеловал, игриво подкинул к потолку. Но какая-то великая сила всё
больше тянула меня к нему. Сдержанным он был и в наказаниях, хотя поводов
было достаточно. Только один раз он предпринял попытку отходить меня ремнём
(я, играя, изрезал ножом кору яблонь). Куда там! Он только ещё снимал с брюк
ремень, я - юрк! - под стоящую рядом кровать. Матка мне на подмогу.
Заслонила от отца грудью:
- Да полно, Лёль! Не ты родил, не тебе и дотрагиваться до него.
Отец плюнул и отступил.

На дворе начало апреля. Весна набирает силу.
Она разрушает построенные зимой дороги, тормошит душу. Весеннее тепло
окутывает деревья, пробуждая их от зимней спячки. Лес, стряхнувший с себя
водянистый снег, темнеет и как бы становится ближе к деревне. Оживают
перелески, наполняясь пробным тетеревиным токованием. На глухариных токах
чертят по снегу мошники. Появляются перелётные утки, а значит, надо отложить
до времени все будничные дела и включиться в весеннюю песню.
Отец дошивает очередную составляющую охотничьей экипировки - рюкзак.
Его тоже нигде не купишь. Но человек с ружьём и авоськой вместо рюкзака -
это не охотник. Пригодился старый брезент. Отец любовно обшивает кожей
клапаны многочисленных карманов. Ремешки крепит самодельными медными
заклёпками: не столько для прочности, больше для красоты. Подсадную утку
одолжил у лесника.
Место охоты, выбранное отцом, называлось Шалуги. В километре от
подворья, у леса, болотистая низинка заполнена вешними водами.
Вышел он из дома задолго до вечера - предстояло до зорьки соорудить
шалаш. Я так и застыл тенью на крыльце, тоскливым взглядом провожая
преобразившуюся фигуру отца, с не свойственной ему торопливостью широко
шагавшего в сторону поля. Мать звала ужинать, я отмахивался: как вообще она
может сейчас думать о еде? Весь вечер я напряжённо ждал, не прозвучит ли
выстрел с той стороны. Но сколь ни поворачивал ухо в сторону поля, как ни
прислушивался, приоткрыв рот и затаив дыхание, долгожданного звука так и не
услышал. Быстро темнело. Захотелось есть. В избе под потолком приручённой
луной светилась "летучая мышь". Мать собрала на стол. Волнение потихоньку
отпускало. Наевшись, я почувствовал усталость, вроде сам только что с охоты.
Отец вернулся в полной темноте. Я подбежал к нему с немым вопросом в
глазах...
Он степенно поставил в угол ружьё, корзину с подсадной, снял с плеча
влажный рюкзак, подал его мне, и присев на табурет, стал стягивать раскисшие
бахилы. Я придвинулся к свету, непослушными руками расстегнул клапан
рюкзака, в нетерпении сунулся внутрь. Там что-то холодное, гладкое.
Есть! Я потянул и выхватил наружу.
Изба словно осветилась: кряковый селезень. Я оглаживал отливающую
бирюзой точёную голову, атласную шею, коричневую грудь, кудряшки на кончике
хвоста и яркие оранжевые лапки.