"Дидье ван Ковелер. Запредельная жизнь " - читать интересную книгу автора

мерками в руках, что ей нужно от силы шесть с половиной метров, и я, чтобы
она отстала, в конце концов шел и отрезал ей эту веревку, так что Фабьена
вскоре понизила меня по служебной лестнице. Я же был только рад спускаться
по ступенькам, на которые меня заставил вскарабкаться отец. От
продавца-консультанта к кассе, от помощника кассира в отдел оборудования для
ванных комнат, оттуда, поскольку я валялся в ваннах и читал "Три мушкетера",
меня вежливо переместили подальше с глаз на второй этаж, к болтам и гайкам,
которые я отвешивал по заказам Фабьены; она передавала их по внутреннему
телефону, а я, при большом наплыве покупателей, его выключал и потому вскоре
очутился в подсобке, где, как когда-то в пятнадцать лет, распаковывал
картонные коробки. Постепенно жена отказалась от мысли добиться от меня хоть
какого-то толку, привыкла, что меня никогда нет рядом, и я мог спокойно
вернуться к своим картинам и устроиться в трейлере "Эвазьон-400 L",
свадебном подарке отца.
Между тем картина у меня перед глазами сменилась на другую. Меня словно
охватило тепло, я слышу пение птиц, далекий гул винтового самолета. Мне пять
лет, и я только что нечаянно наступил на улитку в саду нашего дома в Пьеррэ.
Можно подумать, это самое важное событие в моей жизни - я все время мысленно
к нему возвращаюсь и вновь, обрывками, его переживаю. То вижу всю сцену
целиком, то в сжатом виде, то со всеми ближайшими и дальними последствиями.
Вот я поднимаю улитку и кладу ее на листок орешника. Раковина разбита, рожки
поникли, скользкое тело съежилось. Я заливаюсь слезами. Бегу домой и
выпрашиваю у занятой стряпней бабушки вилку для торта и скотч, устраиваюсь
со всем этим хозяйством в кухне за столом и пытаюсь починить ракушку -
складываю осколки один к одному, а на пустые места вклеиваю картонные
заплатки. Потом кладу раненую в коробку из-под шоколадного печенья,
подстилаю ей листочек салата и выставляю коробку на подоконник, на солнышко.
Улитка не шевелится, но это просто потому, что она еще боится. Папа выслушал
мой диагноз, затягиваясь трубкой, и, выпустив дым, покачал головой. Я должен
был, как он считает, воспользоваться листьями салата в натуральном, а не
кулинарном виде или уж хотя бы, рассуждая с чисто психологических позиций и
из деликатности по отношению к улитке, стряхнуть с них резаный чеснок. Все
эти, казалось бы, давно забытые слова, из которых я тогда мало что понял,
воспроизводятся в моей памяти с чеканной точностью, и вокруг каждого эхом
роятся позднейшие ассоциации.
Наступил вечер, а улитка так и не пошевельнулась. Мне было ясно, что
она умерла, но я не мог признать это перед взрослыми и уверял, что я ее
вылечил, демонстрируя засохшие листья салата, якобы ею обгрызенные. Папа
кивал, бабушка же считала, что потакать моим иллюзиям нехорошо и жестоко.
Она показывала мне на цепочку муравьев, которая протянулась по картонной
стенке коробки прямо к застывшей в салатных грезах выздоравливающей. Я давил
муравьев по одному пальцем - нечего, навещать больную еще рано. Папа налил
полную компотницу воды и пустил реанимационный бокс плавать по поверхности,
чтобы непрошеные посетители утонули. Бабушка со вздохом пошла спать.
Посреди ночи я встал и в пижаме вышел в мокрый от росы сад. Тщательно
прочесав в лунном свете треугольный участочек в два десятка квадратных
метров, где росли гортензии и японские сливы, а над головой скрипел под
ветром соседский орешник, нашел-таки точно такую же улитку. Осторожно взял
и, объяснив ей ситуацию, отнес в дом, а там переклеил на ракушку, в которую
она, конечно же, спряталась, кусочки скотча с картоном. После чего положил