"Василий Павлович Козаченко. Горячие руки (Повесть про войну)" - читать интересную книгу автора

Под вечер осталось нас в "салоне" только девятнаддать... Женщины за
воротами разошлись. Потом пригнали еще группу новых заключенных.
Пашке, избавившись от посторонних свидетелей, приказал немедленно всех
заключенных, прибывших сегодня и вчера, загнать во внутреннюю ограду, а
затем и в коровник. Во дворе снова лаяли псы, раздавались удары палок и
резала ухо гортанная немецкая ругань охранников.
Когда укутанные в старое тряпье застывшие останки Бахрама и Петра
выносили из "салона", новенькие столпились под стеной коровника, замолкли,
заметно сникли.
Тревожные огоньки замелькали в их глазах, казалось, будто что-то
тяжелое, гнетущее легло им на плечи. И были они уже не прежние,
оживленные, только что "с воли"
люди, а такие же заключенные, бесправные пленные, в глаза которым уже
заглядывала и дышала в лицо могильным холодом смерть.
И хотя в нашем "салоне" еще было довольно просторно, на дворе, а
значит, и в коровнике - сыро и холодно, никто из вновь прибывших так и не
решился зайти к нам.
Должно быть, очень уж страшными были мы для свежего глаза. И наш
когда-то такой желанный "салон", вероятно, тоже казался им не теплым
уголком, а могильным склепом.
Целый вечер в коровнике господствовала гнетущая тишина. А если кто-то
изредка и заговаривал, то произносил слова только шепотом.
И один лишь наш "старый" знакомый, наш русый паренек, который первым с
улыбкой на губах переступил порог этого ада, остался с нами.
Добровольно взяв на себя обязанности нашей сестры милосердия, он
присматривал за нами, как за детьми, подкармливал, следил, чтобы мы не
съели лишнего и не пили воды; подбадривал словом и своей искренней
жизнерадостной и немного жалостливой, такой разительно необычной в этом
царстве смерти улыбкой. Расспрашивал каждого, если только тот хотел и мог
рассказывать ему, кто он и откуда. А если иногда и не отвечали на эти
вопросы, его это не смущало и не обижало. С такой же мягкой, дружеской
приветливостью поведал он о себе, о том, что происходит сейчас и
происходило на протяжении всей зимы в окружающем мире.
Назвал он себя Дмитром. Сообщил, что служил с начала войны в одной
армейской газете корреспондентом.
И тут, правду сказать, нас, стреляных-перестрелянных, удивило такое его
откровенное, без особой необходимости, признание. Ведь мы-то знали, что
эсэсовцы и гестаповцы охотились за такими людьми с не меньшей
настойчивостью, чем за политработниками и офицерами. Мучили, пытали,
стремясь выжать какие-то показания, беспощадно уничтожали... Так что же
это он? Рисуется как мальчик? Или еще ветер в голове гуляет, и он просто
выдумывает? А может... Может, ему уже и скрывать нечего?
Может... Не очень хотелось так думать. Обезоруживали эта искренняя
улыбка, эти чистые глаза. Хотя... всякое ведь бывает.
А он... Сделав, не имея к тому никакой необходимости и основания,
ужасное в наших условиях признание, продолжал вести себя так спокойно,
словно сказанное относилось лишь к мерзлой свекле, а не к жизни и смерти,
чести и бесчестью человека.
Накрыло его миной недалеко от Умани, на опушке, где-то между Подлесным
и Скальным. Так и остался лежать в глубоком, поросшем бурьяном рву,