"Василий Павлович Козаченко. Горячие руки (Повесть про войну)" - читать интересную книгу автора

провидения, которая безжалостно, с точностью автомата карает каж= дого,
кто только попытается поднять руку на представителя третьего рейха,
доверенную особу самого фюрера или на его законы. И о том, что любая
подобная попытка будет заранее обречена на провал самим всевидящим
арийским богом.
В назначенное время во дворе выстраивалась также вся свободная от
нарядов комендантская команда.
В торжественной тишине через переводчика оглашали именем фюрера и
третьего рейха приказ и тут же исполняли приговор. В большинстве случаев и
здесь виновного выстрелом из парабеллума убивал сам комендант.
После этого, уже без приказа, расстреливали еще нескольких пленных на
выбор, по два-три с правого или левого фланга. И, под конец, остальных
загоняли в коровник, лишая на сутки, двое или трое (в зависимости от
случая и настроения) еды, воды, и даже снега, и права растапливать печку в
"салоне смерти"...
А впрочем, есть ли необходимость пояснять и далее, почему из сотен
людей, населявших наш лагерь, к концу марта сорок второго года осталось
нас всего двадцать два?..
Теперь мы все свободно размещались в закрытом "салоне смерти", хотя это
уже не возбуждало в нас никаких чувств. "Салон смерти" как "салон смерти"!
Кое-кто из нас еще мог слабо двигаться. Правда, очень вяло, через силу,
как весенние мухи. А многие уже и не поднимались с перетертой за зиму
ржаной соломы, которая всем нам должна была стать последним, смертным
ложем.
Человек - пока он живет - все еще на что-то надеется. Но наше положение
назвать жизнью в любом смысле было трудно. Это уже была агония, последняя
степень безразличия к себе, к своим желаниям, надеждам. Ибо не хватало уже
сил даже думать и надеяться. И взгляды наших, теперь необычайно больших на
высохших лицах, помутневших от страданий глаз могли потянуться разве
только к теплому, привораживающему поблескивайте огня в плите, если его
удавалось разжечь.
В тот мартовский день, когда в нашем лагере появился он, юноша, о
котором пойдет рассказ, во дворе ослепительно светило солнце, вызванивали
и журчали весенние ручьи, остро, возбуждающе пахло оттаивающей землей и
горьковатой свежестью вербы.
Да нам было не до этих запахов. Потому что чувствовали мы только
надоевшую холодную сырость, которая обычно пронизывала наши беззащитные
тела до самого нутра. И холодное, хотя и яркое, мартовское солнце не
могло, не в силах было согреть нас. Оно только ослепляло.
В обед кому-то из более крепких заключенных удалось обмануть
бдительность полицаев и утащить с крыши несколько пучков почерневшей
соломы и сухих вербовых слег. В плите запылал веселый, животворный огонь,
во влажном воздухе "салона смерти" запахло печеной свеклой. И никто
почему-то не препятствовал нам, не лишал нас этого маленького счастья,
никто даже не заглянул за прикрытые, сбитые из неструганых сосновых досок
двери.
Все мы неподвижно, оцепенев, лежали на соломе, повернувшись лицом к
плите, и только живые отблески трепещущего пламени тревожно мерцали в
наших широко раскрытых, немигающих, словно остекленевших глазах.
Никого и ничего хорошего для себя мы не ждали в эту минуту. К нам мог