"Михаил Эммануилович Козаков. Абрам Нашатырь, содержатель гостиницы " - читать интересную книгу автора

людей и колесами мимо проезжающих фаэтонов и повозок: вонзенный в одну
точку, он оставался тяжелым и неподвижным.
И казалось тогда, что Абрам Нашатырь не хочет видеть улицы, - ему нужно
только слышать ее, прислушиваться к клочьям ее говора...
- Здравствуйте, мусье Нашатырь! - крикнет ему снизу кто-нибудь из
знакомых прохожих, - и он, не посмотрев на приветствующего, кивнет только
слегка головой: здравствую, не умер еще...
- Отдыхаете, мусье Нашатырь? - И опять такой же кивок: отдыхаю, сами
ведь видите.
А если кто-нибудь из соседних лавочников, завидев его на балконе,
особенно вежливо заулыбается и вдруг попросит:
- Абрам Натанович, не откажите мне в просьбе... Мне нужно сейчас
выкупить товар, - одолжите до субботы... Хотя зачем я тут говорю, я сейчас к
вам подымусь!...
Хозяин "Якоря" и "Марфы" так же вдруг прервет свое молчание и,
выпрямляя спину, бросит сверху просителю:
- Я могу не бегать по Херсонской, как вы, но это еще не значит, что у
меня есть деньги!... Зачем вам тогда ко мне подыматься?...
И, зная, что проситель-сосед на этом не успокоится, Абрам Нашатырь
поворачивался, подтягивал наползшие на парусиновые туфли штаны и уходил с
балкона.
Уже в пять часов утра Абрам Нашатырь покидал свою комнату и спускался
вниз к парадной двери.
К тому же часу просыпался и старик Яков, швейцар и помощник по
гостинице, и оба, открыв дверь, выходили на крыльцо, потом на улицу и
присаживались на перекладины изгороди вокруг посаженных перед домом тополей
или на табуретках и скамеечке, которые Яков выносил на тротуар. Абрам
Нашатырь вынимал папиросу, а Яков сворачивал для себя короткую, но толстую
цигарку из махорки, и оба молчаливо курили.
Старик бегло всматривался в мягкое еще и свежее небо вылупливавшее
такую же еще мягкую скорлупу молодого утреннего солнца, вспоминал вчерашний
его закат - безоблачный и тихий - и, как бы для себя самого, говорил: -
Сегодня жара будет и тихость. Абрам Нашатырь молча кивал головой и
всматривался, вдаль - в конец Херсонской, расставившей прямые шеренги домов
почти до самой вокзальной площади.
Вот уже вся Херсонская слышит сначала протяжный торжествующий гудок
паровоза; в утренней тишине явственно доносится круглый торопливый бег
минувших уже входную стрелку вагонов; спустя минуту опять - короткий бросок
гудка, -поезд уже у вокзала, и - на некоторое время опять тишина.
- Кого-то Бог сегодня пошлет?... - с видимым любопытством говорит
Яков. - Шесть номеров своего пассажира дожидаются.
Старый Яков половину своей жизни провел швейцаром в гостиницах - в
больших и малых, - и тысячи людей, перебывавших в них, давно должны были
притупить в нем интерес к человеческим лицам, походкам, фамилиям, платьям.
За долгие годы такой службы все это в его памяти могло отложиться
замутневшим, давно ушедшим песком, и тысячи людей должны были стать
безразличны услужливому швейцару гостиницы, как были они безразличны немым
квадратам комнат с оплаченной покорной кроватью, с подгнившим умывальником,
с платяным скрипучим шкафом, - умевшими быть нужными уставшим путникам:
герою, гению, шулеру, дельцу, проститутке, чиновнику...