"Михаил Эммануилович Козаков. Полтора-Хама " - читать интересную книгу автора

тридцать тысяч раз обманет доверчивую старую планету. Обязательно!
Подвернется другая какая-нибудь - с ничем не худшим солнцем, а там - другая,
третья разом... Отыщутся они - и перелетим!
- Как это? - невольно улыбался уже радостно туберкулезный юноша.
- Очень просто - перелетим. А для чего уже теперь аэропланчики
выдуманы? Человеческий разум оч-чень предусмотрителен! Будущие планетки
пребывают, вероятно, сейчас в зачаточном состоянии - газ... Нет? А через
миллиард лет вполне оформятся. Мы - туда, а Земля пущай опять в газ
переходит. А раз - газ, значит, через миллион миллиардов лет перестанет она
блудить, снова Землей станет, и человечество, при нужде, опять сможет на нее
пожаловать. Перелетим - за мое почтение!
Вертигалов весело посвистывал, слал кому-то неведомому свою обычную
"туземную" брань и, сильно жестикулируя, выкрикивал:
- Перелетим! Ого-го-го! А главное - вылететь из этого вот проклятого
свинюшника, закуты, из этой подлой вонючей поры, именуемой Дыровск.
Неправда, а? Вы вот видите меня - отца семейства? А? Через два месяца
ликвидирую все дела, подагру свою - на плечи, билет в Москву, и - будьте
здоровы! Обязательно! Animus мой вопиет о сем: я не могу уже, голубчик мой,
жить на задворках России. В разлом, к чертовой матери эту смердящую уездную
Русь - молодцы большевики! Они лучшие из европейцев!
И в такие моменты резче, чем когда-либо, вставала перед Юзей мысль,
которая если не была так сильна и упряма, как всегдашняя боязнь смерти, то
вместе с тем действовала на него почти так же угнетающе, давяще:
Вот:
где- то есть теперь Россия, настоящая Россия, для него,
Юзи, -диковинная, притягивающая. И эта Россия мыслилась почему-то собранной,
сбежавшейся к одному великому атаману-городу, покорившему ее своей воле
освободителя и вожака.
Этот город говорит громко, набатом, все остальные - косноязычны, их
голоса хватает лишь на слабый шепот, шепоток: им не надо сейчас своего
слова, им оставлен слух - для мудрого атаманова.
У этого города никогда не смыкается твердый настороженный глаз, лучи
его бесконечно длинны, остры - и в зрачке его тонет вялый мушиный взор всей
остальной уездной
страны, и смотреть ей только провидцем-глазом вожака!... -
В этом городе, в нем одном - ткут неустанно тонкую ткань мысли, и
каждая нитка ее чудесным образом превращается тотчас же в целые полотнища,
жадно подхватываемые остальной Россией.
О, если бы - в Москву!
И когда мысль Юзи, побывав трепетным, восторженным слепцом в этом
городе, возвращалась, прозревая, к нему самому - Юзе, к ржавой унылой тиши
низкорослых дремотных домов, к Дыровску и многим другим его собратьям,
стоящим, словно калеки на паперти, на безмятежной русской равнине, вручившей
свою судьбу мудрости старинных кремлевских стен, - тогда еще больше
казалось, что подлинно это уже не Россия, что это только ее прежнее место,
сохраненное для нее на старой дыровской карте. Это только ее след -
отвердевший, ссохшийся в струп.
И еще горче становилось от сознания, что он сам, Юзя, втоптан судьбой в
этот след, он - мельчайшая часть его, что даже нет его, Юзи, в числе тех
немногих дыровских людей, кто, как молодая, вешняя заболонь, зреет здесь, на